— Иди с миром, Сил. В знак новой жизни возьми с собой барашка, которого принес в дар. Ему повезло больше, чем тому, Авраамову: он засвидетельствует перед всем стадом, что отныне и вовек ни одна капля крови его рода не прольется на алтари Бога.
По окончании ангельской речи словно круг молчания очертил то ужасное и величавое событие, о котором поведал Гавриил. Каждый, как мог, пытался представить, на что будут похожи новые времена. Но тут внезапно раздались жуткий звон цепей и ржавый скрип, сопровождаемые нелепым, истошным, рыдающим хохотом. То был ваш покорный слуга, то был громогласный рев осла в стойле. А что вы хотели, терпение мое было на исходе. Так больше продолжаться не могло. Нас опять забыли: я внимательно выслушал все, что тут говорилось, и не услышал ни слова об ослах.
Все рассмеялись — Иосиф, Мария, Гавриил, пастухи, Сил-отшельник, вол, который вообще ничего не понял, даже Младенец, который радостно засучил ножками в своей набитой соломой колыбельке.
— Не беспокойся, друг, — сказал Гавриил. — Ослов не оставят без внимания. Уж ты-то можешь не волноваться по поводу жертвоприношений. Еще ни один жрец никогда не возлагал на жертвенный камень осла. Слишком много чести было бы для вас, мои бедные скромные друзья. И все же велики ваши добродетели, избитые, голодные, усталые от непосильной ноши дети Божьи. Не думайте, что страдания ваши укрылись от ока архангела. Вот, например, Кади Шуйя, я определенно вижу нагноившуюся ранку у тебя за левым ухом. День за днем хозяин тычет тебя туда стрекалом. Он думает, что боль может подкрепить твои угасающие силы. Ох, мой бедный мученик, всякий раз, когда он так делает, я страдаю вместе с тобой.
Архангел указал своим сияющим пальцем на мое ухо, и мгновенно глубокая незаживающая ранка, не укрывшаяся от его взгляда, закрылась.
Более того, покрывшая ее новая кожа оказалась такой плотной и толстой, что теперь ей не было страшно никакое стрекало. Я радостно затряс головой и испустил еще один пронзительный победоносный крик.
— Воистину вы, смиренные и добрые соратники людей, — продолжал Гавриил, — обретете награду и безмерную славу в той великой истории, что берет начало сегодня.
— Однажды в воскресенье — грядущие поколения назовут его Вербным — апостолы найдут ослицу с осленком, на которых никто из людей еще не садился, в селении Вифания возле горы Елеонской. Они отвяжут их и набросят одежды свои осленку на спину, и Иисус воссядет на него и въедет в Иерусалим чрез Золотые врата, самые прекрасные из городских врат. Возвеселятся люди и приветствуют пророка из Назарета криками «Осанна сыну Давидову!». И осленок будет ступать по ковру из цветов и пальмовых ветвей, которые люди будут бросать на камни мостовой. А мать-ослица, семеня в хвосте процессии, станет кричать всем и каждому: «Глядите, это мое дитя! Мое дитя!» — ибо никогда еще мать-ослица не была так горда.[23]
Вот так вот в первый раз за всю историю человечества кто-то подумал и о нас, ослах, кто-то отвлекся на минутку от дел, чтобы обратить внимание на наши теперешние страдания и грядущие радости. Но, чтобы это случилось, архангелу пришлось сойти с небес. Внезапно я почувствовал, что больше не один, что меня приняла большая рождественская семья. Я больше не был никому не нужным и никем не понятым изгоем. Что за дивную ночь мы провели все вместе в блаженном тепле нашего бедного убежища! А как поздно мы проснулись на следующее утро! И какой чудный был завтрак!
Вот ведь пакость!
Эти богачи всегда лезут куда ни попадя. Они ненасытны и хотят завладеть всем, что видят, даже самой бедностью. Кому могло прийти в голову, что это несчастное семейство, приютившееся между волом и ослом, зачем-то понадобится царю? Я сказал, царю? Нет, целым трем, настоящим владыкам с Востока, для полного счастья! И вдобавок эта возмутительная выставка слуг, животных, балдахинов…
Пастухи уже отправились по домам. Безмолвие вновь объяло нашу несравненную ночь.
И вдруг тихие деревенские улочки наполнились шумом и гамом. Бряцание уздечек, скрип ремней, лязг оружия; золото и пурпур, мерцающие в свете факелов; громкие крики и команды на каких-то варварских языках. И самое удивительное: силуэты животных со всех концов земли, соколы с Нила, борзые, зеленые попугаи, великолепные лошади, даже верблюды с далекого юга. Почему бы им и слонов было не притащить?
Поначалу мы тоже высыпали наружу и изумленно глазели на все это. В мирной палестинской деревне еще никогда не было такого зрелища. Надо отдать им должное: когда речь зашла о том, чтобы украсть у нас Рождество, средств они не пожалели. Но, в конце концов, много хорошо — тоже плохо. Мы ушли внутрь и забаррикадировали дверь, в которую тут же принялись колотить снаружи. Маленьким людям нечего ждать добра от великих мира сего. Лучше уж убраться подобру-поздорову. Не один нищий и не один осел получали побои из-за подобранного на дороге медяка только потому, что в это время изволил проезжать какой-нибудь князь!
Именно так смотрел на происходящее мой хозяин. Суматоха разбудила его, он быстренько сгреб в охапку семью и добро и стал локтями прокладывать себе дорогу в наш незамысловатый вертеп. Хозяин всегда был себе на уме и не тратил время на слова. Поэтому, даже не потрудившись открыть рот, он отвязал меня и вывел из деревни еще до того, как цари вошли в нее.
Ньябуло Ндебеле. Смерть сына
И наконец мы забрали тело. Среда. Похороны в субботу — времени в обрез. Мы иссякли. Опустошены. Похороны еще только предстоят. Надо найти в себе силы на скорбь. Прежде просто не было времени горевать. Прежде было лишь смятение и замешательство. И только теперь — горе. Ведь что такое горе как не осознание утраты?
Вот почему, когда мы наконец забрали тело, Бунту сказал: «Ты понимаешь, что наш сын умер?» И я поняла. А до тех пор осознание смерти нашего первого и единственного ребенка полностью вытеснилось усилиями забрать его тело. Даже о тех чудовищных событиях, о причине его гибели, мы не думали. Все мысли подчинились оглушающему потоку событий: мольбам, письмам, телефонным звонкам, телеграммам, консультациям у адвокатов, попыткам «войти в контакт» с «влиятельными особами», переговорами с похоронными бюро, всей этой бесконечной ходьбе и езде по инстанциям. Это и казалось самым важным — утомительные подробности, затмившие цель (какой бы она ни была ужасной): каждая частность оборачивалась дверью, а стоило ее отпереть, как перед нами вставала новая дверь. Сами того не сознавая, мы отвлеклись на вонь скунса, не заметив, что же он, собственно, сделал.
Кроме того, мы с Бунту обнаружили, что за эти две недели отдалились друг от друга. Впервые за все время нашего супружества мы стали воспринимать друг друга как нечто само собой разумеющееся. Он был рядом. Он рядом. И будет рядом. Но когда Бунту сказал: «Ты понимаешь, что наш сын умер?» — эти слова внезапно снова нас сблизили. Ведь именно в этот миг мы оба по-настоящему отдались горю: словно наши легкие опять заработали как раз в тот момент, когда мы уже начали задыхаться. И стал вырисовываться некий смысл.
Мы поняли. Мы осознали, что с нами происходило еще что-то, кроме этих страшных событий. Да, мы отдалились друг от друга. Однако отчуждение, овладевшее нами как раз в то время, когда мы должны были быть вместе, странным образом показалось мне утешительным. Да, утешительным, — а почему, я не понимала.
Загвоздка была в том, что я все время знала, что так или иначе, а тело нам придется выкупить. Я все знала заранее. Знала, что этим кончится. И когда этим кончилось, Бунту не смог поднять на меня глаза. Потому что, услышав в первый раз, что за тело нашего ребенка придется заплатить полиции или правительству, он воскликнул: «Только через мой труп!»
«Только через мой труп! Только через мой труп!» — повторял он снова и снова.
Но, в конце концов, заплатить все же пришлось. Нам выдали расписку в полиции. Буквально навязали. Это, мол, их «защитит». Таков закон, сказали они.
Мне кажется, забрать тело можно было и раньше. Поначалу я растерялась — ведь когда твой муж держится героем, положено гордиться. Но в глубине души его негодование показалось мне неуместным. Какой смысл возмущаться, если все, что мне нужно, — это тело моего ребенка? Что будет, если Бушу все равно придется отступить? Что тогда будет? Что будет с ним? Со мной?
Почти все эти две недели все усилия Бушу, друзей и родственников, адвокатов и газетчиков сводились к тому, чтобы изъять тело нашего мальчика, не унижаясь до выкупа. «Это, — повторял он, — основной принцип».
Почему я не могла понять, в чем мудрость этого принципа? Ужаснее всего, по-моему, были мысли о том, что в полиции могут вытворять с телом моего сына. Как они хлопочут, вскрывая его, «чтобы установить причину смерти».
Захочу ли я взглянуть на тело, когда мы наконец его получим? Чтобы увидеть новые увечья вдобавок к тем, что «послужили причиной смерти»? А какая мать откажется посмотреть на тело сына, спросят люди. Но кое-кто скажет: «Это от горя». Она убита горем.
