Понедельник, 4-е. В 8 часов Цыган выходит из дому и направляется на работу. Очевидно, Горилла сидит дома, так как все утро его не видели. Появляется он в 14.35 и автобусом едет до улицы Аусиас-Марч, дом 63, где помещается транспортное агентство «Каталана». Входит в соседний бар, возвращается в вышеназванную контору, и на трамвайной остановке встречается с человеком — низким, плотным, с густой сединой, широколицым, с живой улыбкой. Они разговаривают пять минут и расходятся. Горилла направляется на вокзал MCA, входит в зал, смотрит расписание поездов. В 15.45 приходит Лусия Солер Вильяфранка, которую назовем Сойка. Они вместе идут на площадь Паласио и садятся на автобус до Уркинаоны; выходят на углу Аусиас-Марч, поднимаются по улице Брук и останавливаются перед домом номер 23. В 16.30 они входят в дом и через 10 минут выходят оттуда вместе со смуглой женщиной в черном, — ростом примерно с Гориллу, ни худая, ни толстая. Они входят в привратницкую дома номер 35 по улице Байлен, быстро выходят обратно и прощаются с женщиной. Горилла с Сойкой идут в направлении проспекта Хосе-Антонио и в районе Лаурии пропадают из виду. В 18 часов Горилла с Цыганом оказываются в баре «Пичи». Они идут в мастерскую Синего, забирают чемодан, который Горилла оставил там в субботу, и втроем идут в бар «Мариола». Через несколько минут Горилла и Цыган уходят и в 19.20 на такси едут домой к Цыгану.
Личность человека, с которым разговаривал Горилла напротив транспортного агентства «Каталана» и которого назовем Никита, установлена; это Рамиро Саурет Гомес, улица Принсеса, 40, Барселона. Перед войной состоял в НЦТ[44]; и во время нашего Крестового похода был гласным Контрольного комитета этого профцентра. Потом вступил в Коммунистическую партию, был арестован в Валенсии касадистами[45]; 16.4.39-го был приговорен к 12 годам заключения и вышел на свободу по истечении 3 с половиной лет. Выйдя на свободу, тут же снова связывается с находящейся в подполье Коммунистической партией и в марте 44-го года приговаривается к 20 годам за работу в качестве секретаря организации ЕСПК. 5 мая 1959 года первый раз отмечается в полицейском управлении как освобожденный условно из тюрьмы Бургос; на этом положении находится по сей день.
«Посмотрим, найдем ли мы общий язык. Ты играл и проиграл… Теперь ты в наших руках, и мы можем сделать с тобою все, что угодно… Даже убить… Ты будешь не первым, кто пропал без вести…» Человек смотрел на него пристально, почти нежно: «Я знаю, что ты сейчас думаешь… Я должен выдержать… Ничего не сказать… Не выдать товарищей…» Он протянул белую, в пушке волос, руку и ласково задержал на его плече: «Чепуха, мы здесь умеем развязывать языки. У нас раскалываются все. Только одни раньше, а другие — позже… Умные не дают себя и пальцем тронуть, а дураки заставляют нас прибегать к мокрым полотенцам и электрическому току… Посмотрим, кто ты — умный или решил строить из себя железного… Но так или иначе, ты в конце концов заговоришь».
Неожиданно, к великому облегчению, он оказался на тюремном дворе, среди уголовников. Инспектор куда-то исчез, и арестанты тряпичным мячом играли в футбол. Почти тут же офицер позвал их на перекличку. Было время обеда, и его товарищи стучали ложками об алюминиевые миски. Он ждал, когда назовут его имя, чтобы откликнуться, но голос ему отказал.
Первые месяцы заключения во сне ему неизменно вспоминалась его жизнь, когда он был свободен, — прогулки пешком куда глаза глядят, просторы полей, чистая линия горизонта, — словно напрочь отгоняя реальность тюрьмы, подсознание слепо цеплялось за прежнее существование, которое тюрьма отрицала и разрушала. Но прошло время, и заключение постепенно просочилось в его ночи и в конце концов завладело ими целиком, сведя разнообразие ночных пейзажей к единственной однообразной и навязчивой картине: тюремный двор, камера, карцер при полицейском управлении. И если во сне он видел родное селение, то селение было ограждено колючей проволокой, а если снилась мать, то снилась она ему заключенной. Приговор судьи не проник еще в его подсознание. Ссылка в места, где он родился, оказалась дымовой завесой, которая лишь прикрывала мрачную реальность: хотел он того или не хотел, но его подлинным миром продолжала оставаться тюрьма.
Фермин ждал его в баре Констансио, облокотившись на стойку. Бывший товарищ по юношеской футбольной команде, несколько растолстевший с тех пор, как Антонио виделся с ним в свой последний приезд, дружески ему улыбнулся.
— Поздравляю. Как только я узнал, что ты на свободе, я помчался сюда… Ну, как ты?
— Изнасилованный, но довольный, — сказал Антонио.
— Ну, ладно, слушай. Отныне и впредь забудь, чем ты занимался, и оставайся здесь. С нами ты в эти дела не впутаешься. Мы тебя убережем.
— Как дела на работе?
— Ту, прежнюю работу, я оставил, тебе говорили? В прошлом году завел свое дело… Мастерская по ремонту мотоциклов и автомашин. Потом покажу.
— Поздравляю.
— У меня два подручных, втроем и управляемся. Летом закрываемся в полночь — еле успеваем. — Теперь не то, что раньше. С каждым днем машин становится все больше, и каждому теперь подавай мотоцикл. У кого не хватает наличными, покупает в рассрочку.
Они сели у окна, лицом к молу, и Констансио принес им три чашки кофе. Фермин был парень живой, его занимала политика, и одно время он был одержим идеей уехать во Францию. Во время съемок документального фильма об эмиграции, помнится, Альваро дал ему свой парижский адрес и по привычке пообещал подыскать работу.
— Как там твои друзья? — спросил вдруг Фермин, точно угадав мысли Антонио. — Кончили фильм?
— Не знаю, — ответил Антонио. — Позавчера в Барселоне я видел Рикардо, но он ничего об этом не говорил… Долорес все еще в Париже, а Альваро, по-моему, уехал на Кубу.
Вопреки ожиданиям, Фермин никак не прореагировал.
— Помнишь, — глаза его вспыхнули, — как мы играли в футбол? Мы еще выиграли у команды из Веры. Какая потом вышла потасовка! Решающий гол забил Анхель с пенальти, всего за минуту до конца матча…
— Хорошие были времена, — сказал Антонио. — Что стало с остальными?
— Анхель отчалил в Германию и за пять лет сколотил полмиллиона песет… Эдаким стал барином: нынче весной приезжал на «фольксвагене», такой отгрохал хуторок своему семейству, двадцать тысяч дуро потратил. Хочешь, съездим как-нибудь в Пульпе на моем мотоцикле. Мировой парень. Я уверен, он тебе обрадуется.
— Я еще тогда подбросил его в Барселону, а оттуда он отправился за границу, — пояснил Констансио. — Сейчас он экспортирует помидоры.
— Если будут дожди, он здорово набьет карман, — сказал Фермин.
— А Лусьо?
— Этот и носу сюда не кажет. — Жена Констансио говорила нараспев. — Так занят своей невестой, что ему теперь не до друзей. Если и забредет в воскресенье — тут же обратно.
Лейтенант предупреждал Антонио, чтобы он не очень-то общался с бывшими заключенными, и поэтому Антонио только спросил о Рохасе.
— Где-то тут, — сказал Фермин. — Как раз вчера я столкнулся с ним на танцплощадке.
Констансио поднялся обслужить клиента. И так как Фермин замолчал, Антонио спросил:
— Его больше не беспокоили?
— Городишко-то с пятачок, и всем известно, на какую он ногу хромает. Даже захоти он шевельнуться — не смог бы.
— Он по-прежнему занимается ловлей тунца?
— Нет, теперь он ходит на «Юном Карлосе». Только на то, что он зарабатывает, семью не прокормишь.
— Рыболовство в наши дни не профессия, — сказала жена Констансио.
— В один прекрасный день и этот смоется отсюда, ищи его, свищи… Его свояченица сказала мне, что он выправляет бумаги, чтобы уехать.
Автомобиль американской марки медленно ехал по молу. За рулем сидел человек в синей форме, а на заднем сиденье, разглядел Антонио, теснились две девушки-блондинки и целый выводок ребятишек в ковбойских шляпах. Бесшумно описав полукруг, машина остановилась перед дверями кинотеатра. Не обращая внимания на шофера, который, держа в руке фуражку, поспешил выйти из машины, чтобы открыть им дверцу, девушки через окошко разглядывали программу сеансов. На их бесцветных, банальных лицах отразилась неподдельная досада. А еще через несколько секунд автомобиль, — послушный, точно красивое домашнее животное, — мягко тронулся и исчез из глаз, окутанный облачком пыли.
— Это «кадиллак» дона Карлоса Агилера, — сказала жена Констансио. — Позавчера он с семьей вернулся из Египта.
Наступило молчание. В бар зашли полицейские с портовым лоцманом пропустить по рюмке, и Фермин, понимающе перемигнувшись с Антонио, поднялся.
— Пошли, — сказал он.
Скользнув еще раз лучами по земле, солнце скрылось за тучами; у скалы Монаха лежала густая тень.
