Автомобиль американской марки медленно ехал по молу. За рулем сидел человек в синей форме, а на заднем сиденье, разглядел Антонио, теснились две девушки-блондинки и целый выводок ребятишек в ковбойских шляпах. Бесшумно описав полукруг, машина остановилась перед дверями кинотеатра. Не обращая внимания на шофера, который, держа в руке фуражку, поспешил выйти из машины, чтобы открыть им дверцу, девушки через окошко разглядывали программу сеансов. На их бесцветных, банальных лицах отразилась неподдельная досада. А еще через несколько секунд автомобиль, — послушный, точно красивое домашнее животное, — мягко тронулся и исчез из глаз, окутанный облачком пыли.
— Это «кадиллак» дона Карлоса Агилера, — сказала жена Констансио. — Позавчера он с семьей вернулся из Египта.
Наступило молчание. В бар зашли полицейские с портовым лоцманом пропустить по рюмке, и Фермин, понимающе перемигнувшись с Антонио, поднялся.
— Пошли, — сказал он.
Скользнув еще раз лучами по земле, солнце скрылось за тучами; у скалы Монаха лежала густая тень.
— Куда мы идем? В курзал?
Фермин вел его под руку и теперь остановился закурить.
— По утрам там всегда пусто, — отозвался Фермин. — И потом персонал там не то, что раньше. И нового бармена, и помощника дон Гонсало привез из Мадрида.
Антонио вспомнилась Лолита, вспомнилось, как в тот год, когда они были здесь, он пригласил ее посмотреть церковные процессии в Лорке и как на обратном пути он остановил машину Альваро, не доезжая до селения, у оливковой рощи, и, выйдя из машины, они легли прямо под открытым небом. Он спросил Фермина, что стало с нею.
— Это дочка Дамасо?
— Да.
— Поскользнулась голубушка, пришлось быстренько выскочить замуж — обзавестись отцом для ребеночка.
— Кто ее муж?
— Парень себе на уме: ей дает волю, а сам сорит ее денежками. Она, такая-сякая, крутит с другим, а он как ни в чем не бывало… Хочешь повидать ее?
— Нет, — сказал Антонио. — Я просто из любопытства.
— Помню, было время, она и с тобою гуляла. Тогда она была красотка. А теперь бы посмотрел: растолстела, за собой не следит, опустилась. Если и дальше пойдет этой дорожкой, то как бы не кончила в Барселоне веселым домом.
— А дочка Артуро?
— Эта поссорилась с женихом и уехала отсюда. — Фермин задумался: — Смотри, как все устроено в жизни. Ни одна девчонка моего возраста уже ровным счетом ничего не стоит… Почти все повыходили замуж, обзавелись детьми и стали похожими на своих матерей. А молоденькие девушки, которые нравятся мне, находят меня скучным, предпочитают двадцатилетних мальчишек, которые курят сигареты и умеют танцевать мэдисон…
— Мы вышли из моды, — сказал Антонио.
— Вот именно, и, что гораздо хуже, все идет своим чередом, точно нас с тобой вовсе не существует. Когда ты сидел, я часто думал: вот выйдет Антонио и увидит, как все переменилось. Страна изменилась — и без нашего участия.
— В тюрьме у меня было время подумать, — ответил Антонио.
— Лучшие ребята едут в Германию, а мы, которые остались, молчим-помалкиваем. Одним полегче, другим — тяжелей, но все как-то выкручиваемся. Людям только кажется, будто они вздохнули свободнее, а на деле — верховодят по-прежнему все те же.
Чтобы утешить его, Антонио стал говорить о людях, которые совершили революцию и проиграли войну, а теперь обречены на бесплодные воспоминания о юности, но Фермин стоял на своем:
— Наше положение хуже, чем их. У них-то, по крайней мере, как ты говоришь, была юность. А у нас и этого не было. Мы все к чему-то готовились, а ничего не произошло. Вот мы и стареем, не узнав, что такое настоящая цель в жизни, понимаешь?
Они дошли до площади, и Фермин, остановившись, показал на кучки праздных людей, которые разговаривали перед террасой бара.
— Большинство из них были республиканцами, а после войны перекрасились. Потом они стали фалаггистами, а когда у этих дела пошли скверно, выкинули партийные билеты. Теперь они продают пляжи немцам. Что бы ни случилось, дерьмо всегда поверху плавает.
— Выпьем кофе?
— Здесь? — Фермин печально усмехнулся. — Сразу видно, ты только приехал… Приличные люди в эти забегаловки не ходят, разве не знаешь?
— Куда же они ходят?
— Этим летом открылись два кафе с музыкой, официантки там в форме и умеют даже спасибо сказать по-французски. Говорят, это на денежки дона Гонсало… Пошли, до самого шикарного отсюда рукой подать.
— Покажи мне сначала мастерскую, — сказал Антонио.
Они направились в сторону рынка. Дорогой Фермин изливал свое негодование на отцов города. На первом же перекрестке была вывеска с полным именем и фамилией Фермина, и, завернув за угол, Антонио увидел рыжего парнишку, который, устроившись посреди тротуара, со всем старанием изучал автомобильную шину. В помещении другой парнишка возился с гаечным ключом и плоскогубцами.
— Что нового? — спросил Фермин.
— Был Маноло, — ответил рыжий. — Сказал, что зайдет еще раз вечером.
Антонио поинтересовался, как обстоит дело с запасными частями, и Фермин стал подробно объяснять ему, что и как. Деньги на покупку мастерской ссудили ему в банке благодаря поручительству алькальда; несколько минут он рассуждал, словно специалист в области кредитов, процентов и прочей науки.
— В один прекрасный день, — закончил он насмешливо, — увидишь меня в казино, рядом с господами.
— Весу тебе надо добрать немножко, — ответил Антонио.
Фермин хотел было показать ему новое кафе, но тут вспомнил, что у него свидание, и распрощался. Над горами собирались темные, тяжелые тучи, и время от времени внезапная вспышка молнии театрально освещала пейзаж, на несколько секунд опережая далекие и прерывистые раскаты грома. Одиночество снова захлестнуло Антонио, как в худшие минуты заключения, и неопределенные границы его свободы вдруг представились ему еще более суровыми, чем тюремные застенки. Вырвав из отупляющего и в какой-то мере удобного безволия тюрьмы, ссылка вводила его в мир растяжимый и двусмысленный. Он мог бродить по селению, напиваться в таверне, нырять в море, как любой другой смертный, и тем не менее в глубине души он чувствовал себя в заключении, все тем же арестантом, нисколько не обманываясь миражами так неожиданно дарованной ему мнимой свободы.
Прогулочные парусники мягко покачивались на волнах; среди них он узнал и яхту дона Гонсало. Туман окутывал остров Монаха и скрывал жалкие лачуги Пунты. Чайки летали низко, рыская в поисках добычи, потом взмывали в воздух и снова падали вниз. На краю мола стоял какой-то мужчина, задумчиво глядя на море и, не поняв еще причины, Антонио почувствовал, как екнуло у него сердце.
Много лет назад — пятнадцать, двадцать? — Антонио, помнится, шел на волнорез собирать морских ежей, когда увидел вдалеке стоящего к нему спиною человека. Сгорбленный, несчастный, похожий на пугало, человек смотрел на горизонт; неистовый ветер трепал на нем брюки и раздувал пиджак. Его одиночество и беззащитность так поразили Антонио, что, приближаясь к нему, он совершенно искренне сказал себе: «Если это отец, я покончу с собой».
Это была первая в жизни нравственная боль, которую ему привелось испытать, первое звено длинной цепи. В ту ночь, перебирая список отцовских унижений с первого дня, как он вышел из концлагеря, — молчаливую злобу матери, бесплодные поиски работы, всю собранность воли, которая была нужна, чтобы выдерживать косые взгляды людей, — Антонио плакал, уткнувшись лицом в подушку, и рана, открывшаяся тогда, никогда уже больше не зарубцовывалась. Эта встреча, которая заставила их обоих почувствовать стыд, произошла в тот год, когда дядя Габриэль заплатил за обучение Антонио в одном из пансионов Мурсии. Антонио не покончил с собой, но через несколько недель после той прогулки на волнорез ушел навсегда его отец. Однажды вечером они с матерью напрасно прождали его к ужину. А на следующий день Антонио нашел его: отец в пиджаке и изношенных брюках чуть покачивался, свисая с балки.
Вторник, 5-е. В 14.30 появляются Горилла с Цыганом и на автобусе едут до площади Паласио. Входят в бар, Горилла идет на вокзал MCA, покупает билет, возвращается в бар и, не найдя там Цыгана, идет назад. В 16 часов он садится в поезд с первой платформы. Приезжает в Матаро́ в 16.40, идет в центр города, останавливается перед киоском на проспекте Клаве и разговаривает с человеком, находящимся в киоске; через несколько минут появляется еще один человек и обрадованно здоровается с Гориллой. Некоторое время они разговаривают втроем. Киоскера назовем К-1, другого — К-2. Горилла и К-2 пьют кофе в баре «Ла-Маресма», потом выходят и останавливаются около другого киоска. К-2 входит в киоск как завсегдатай, разговаривает с хозяйкой киоска и знакомит ее с Гориллой. Около 18.45 Горилла уходит от К-2, идет по переулку, а следом за ним метрах в 15 идет К-2 с мешком, по виду брезентовым; оба приходят на улицу Генерала Аранда, дом 12, первый этаж. В 19.20 женщина закрывает второй киоск, покупает мясо, а потом следует в том же направлении, куда ушли оба мужчины. Ввиду неблагоприятных условий наблюдение снимается.
