— Худо ли было в дому? — вторит Яков Лукич. — Как куколка наряжена, с распущенной косой… Зачем замуж пехалась? Никто и не гнал.
Тут Ефросинья перекинулась на мужа, чтобы на нем, известном в прошлом гулеване, сорвать накипевшее.
— Попробовать-то, колченогий, надо, каково замужем. Не все вам. Каждой девке хочется попробовать. За мужа-то завалюсь, никого не боюсь. Вы кобели, вам хорошо. Только бы семя растресть, чертовы дети. Вам бы — потоптал и бросил. А мы плачь по вас, скоты…
— Слабы вы на передок, вот и пехаетесь, чтобы блудить по закону, — рассудил Яков Лукич и, перекинув три волосины с уха на ухо, чтобы запечатать плешину, гордо удалился во двор. И нарочно не прихлопнул туго дверь, чтобы расслышала баба. — Бежит по полю Ефросинья — морда синя, в больших кирзовых сапогах. А за нею санитарка, звать Тамарка, с большим термометром в руках…
Ефросинья отмякает, тихо бормочет в боковушку, зная, что дочь все слышит:
— И живи в родном дому, доча. Твой-то прынц тебя не минует, не обойдет… Конечно, рылась ты в мужиках, как в щепе, теперь плачь.
Ефросинья прислушалась: ей показалось, что Миля рыдает, спрятав лицо в подушку. Уж какой день с девкой неладное: то слезы, то смех, то беспричинные пререковы, уж слова напротив не скажи, сразу в лай. Может, понесла, голубушка? Так никаких примет: ни солененького не просит, ни от сладкого не воротит. Бывало-то, Фрося как затяжелеет, ей сразу редьки тертой подай или с квасом, иль со щами. Захотела редьки душа, тут и к гадалке не ходи: проросло семя.
Миледи распласталась на кровати, как бы уплыла в перину, вся истомясь поначалу, потом утратив себя. Радостно было ей и тревожно. Прислушивалась к себе и ничего не чуяла, словно бы к гулкой пустой бочке прислоняла ухо. Но груди-то, груди никуда не денешь: и прежде были великоваты, такие ли кренделя, а тут и вовсе распухли, нагрузли. Вчера ходила в баню последней, надавила на сосок, и вытекла капелька молозива. Ну это уж верная примета. Миледи жалко было себя, хотелось плакать, и она пустила крохотную слезину, странно улыбаясь в потолок, где ткал волшебные нити крохотный розовый паучок. Это Господь наслал Ангела, и он устраивал сейчас Милкину судьбу. У Вани-то радости, у Вани гордости, он сейчас великаном ходит, и вся Слобода у него под пятою. И зря родители на него сетуют. У него свои мысли, свой замысел; еще чуток подождать, прикопить деньжат, а там и в город, говорит, умыкну, унесу на руках, только сыночка роди. Видишь ли, ему сыночка надо. А мне бы и доча сошла, ласковая, тихая, покорливая, первая на дому помощница… Угадай, кого Бог пошлет…
«Сказать матери или нет? Чего мучить? А может, все в напраслину, может, наваждение все, и сейчас неродящее тело, подлаживаясь под тоскующую душу, пышится, только бы ублажить хозяйку. Нет, погожу, пожалуй, сказать никогда не поздно. Не ей рожать…»
— Сбродила бы по клюкву, доча, — умильно вопрошает из кухни Ефросинья, прислонясь к двери и не решаясь открыть ее, чтобы не получить нагоняя. — Зимой морса или киселя наварить, как хорошо. Живой витамин. Худо жить у порозного да щелястого, а сладко жить у полного да грудастого. А и на кой дети, доча? — Мать словно бы поймала бесконечную тоску Миледи. — Ходишь с има, носишь груз, после трясешься, сна не знаешь, а вырастишь — слез горстью не обрать. У молодки слезы мелки и скоры, у бабы с детьми слезы как орехи грецкие и как перец едкие. По доброму-то уму, дак никого не нать. Кто одна-то живет, кукует стара дева, та и горя не знает до ста годков. Не ходи ты больше к своему, нас не позорь и сама не позорься.
Во дворе отец ладит сети; все лето собираясь на реку по рыбу, он так и не выполз на берег. Едят магазинское да что дети притащат в гостинец: хвост щуки иль звено красненькой, что достали поплавью воровски, пока рыбнадзор спал. Отрыбалено было Яковом Лукичом, без рыбы не сидели, по родне не займовали; нынче кости мозгнут на холод и мокнут на жару. Той и радости старому, что поворкуешь, перебирая сетное полотно, пересматривая ячею, не завелась ли где прореха, не требуют ли починки грузы да поплавки. Позвенькивают железные кольца, качаясь на сквозняке, шуршат берестяные свитки; Яша Колесо, словно бы переваривая недавний вздорный разговор, зычно поет, почасту прокашливаясь, продирая горло:
— Ловите миг удачи! — Голосок петуханистый, со старческими срывами и всхлипами. — Ну конечно, пан или пропал. Это по характеру. Не лазая по яблоки, не сорвешься; не гонясь за деньгой, не огорбатеешь. Кто не рискует, тот не пьет шампанского. А я, бывало, попил этой кислятины. Две гранаты в карманы — и айда в бой. Бывало, на Мурманске-то с корабля сойдешь, весь город на коленях. В карманах денег как сору… Пусть неудачник плачет, судьбу свою кляня! Ха-ха-ха-ха!
Отцова ария странно подлаживалась под настроение Миледи и нагнетала разладицу. Неудачнице к неудачнику надо жаться и просить милостыньки. По всему выходило, что надобно бы при муже сейчас быть, прислониться к нему и хоть пустяковым, но ласковым словом приобогреться, слиться душою. А тут будто кукушица горемычная, в чужом гнезде при чужих яйцах. Былая радость вдруг попритухла и сменилась унынием…
И на кой из Архангельска тогда кинулась, будто кто насулил и поманил? Да в родимый дом захотелось дуре, под крыло к отцу-матери, где легче заживаться под своей крышею. Хоть за батожок, да на свой бережок. Сейчас бы красовалась в городской квартире с удобствами, не морозила бы задницу, ходила бы в норковом манто. Музыкальные классы в городу просторные, инструмент с настройщиком, дети послушливые, родители богатые. На руках бы носили.
Фортепьяно смиренно притихло у окна под холщовым серым покровом, как в застегнутом наглухо макинтоше; угадай — погребальная колода там иль постельная тумба? Пальчики по клавишам бегают, когда душа стремится.
На кухне мать крутила веретенце, ворчала, нить из-под пальцев бежала вся в узелках, толстая, будто макаронина. «Раньше-то говорили: за мужа завалюсь, никого не боюсь. А нынче: за мужа завалюсь, слезами ульюсь. Эхма…»
Во дворе дурашливо смеялся Яша Колесо, выводя рулады: ха-ха-ха-ха! У него все ладно, все хорошо, пенсию на дом носят; если и было какое горе, так в прошлом, давно все выхлебано до сухого дна, и не ложкою, а черпальницей, каковою из лодки воду выплескивают, и в памяти оследилось лишь самое бедовое и сладкое: где гулеванил да с кем переспал.
Миледи понимает, что уже давно в забытьи, душа ее парит в неведомые выси, и память уже перескакивает с кочки на кочку, но женщина каким-то особенным образом слышит это непрерывное отцово «ха-ха»; смех перекатывается в ее голове, как тревожный колокольный набат, требующий какой-то срочной подмоги…
Миледи без усилий перешла из яви в сон и захлопнула за собою двери. Она в каком-то узком переходе. Ослепительно светлом. Впереди показалась девица с распущенными черными волосами, на две головы, пожалуй, повыше. Расфуфыренная, как по журналу мод. Как знаменитая манекенщица. Но отчего-то у Мили пересохло во рту и ноги обвяли. Она решила, что это поджидает смерть. А куда деваться? И Миледи пошла вперед, как невольница, остановилась перед незнакомкой, не в силах поднять глаз. И вдруг робко попросила: «Отпусти меня». Смерть посторонилась, но Миледи еще долго чувствовала спиною ее взгляд и все ожидала окрика.
«Не подходи! Не надо!» — заверещал кто-то жалобно, и Миледи поняла, что смерть обратала кого-то, взяла свою дань. Миледи со страхом обернулась, и то, что она увидела, заставило ее проснуться.
— Не подходи! Что ты девку топчешь, как собака падаль! — заступался за дочь Яков Лукич, стоя в дверях и колченого переступая с ноги на ногу. Взъерошенный, со сморщенными забуровленными щеками, он походил на цыплака, которому помяла боки дворовая собака.
— Доча, проспала первачок, так не проспи третьячок, — трясла Фрося девку свою, будто лагун с брагою, стараясь выбить из него затычку. — Девка, от пролежней дети не рожаются, а только улитки, червячки да козявки. Вставай, прохладись на воле. Дурак твой на работы, а ты без заботы.
Миледи размежила веки, ресницы слиплись, будто от горькой обидной слезы, которую не обрать и горстью. Над нею наклонилась не то бабушка-ягушка, не то кощей с серпом, не то смерть с косой.
— Отпусти меня, — взмолилась Миледи, еще не придя в себя.
— Как в декрете лежишь. Морда распухла что ж… Я тебе, девка, спать не дам. Кто днем много спит, того зоб запирает, — молола старуха, чтобы выбить из девки сон. — Дрему не прогнать без грому. Ворона кони надо брать по корени, козу по рогам, а девку по зубам, корову по вымени, а зятелка по имени.
Старая мордовка набралась от благоверного острого язычка и сейчас крутила тарабарщину, нещадно перевирая присловья, только чтобы достать дочку из смуты. Мало того, что долго спит, так еще и зряшно кричит, будто режут: весь дом взбулгачила. Если худо что наснилось, в те же поры может и случиться.
