9. Элина вымыла голову, высушила волосы полотенцем и не стала причесываться, — тяжелые, влажные, они лежали у нее по плечам и на спине. На ней был балетный тренировочный костюм из черного синтетического материала, с длинными рукавами, но без трико. Когда она делала упражнения, волосы ее то падали вперед, то отлетали назад — вперед-назад, — так что под конец она уже и сама не знала, сколько раз она выпрямлялась и снова нагибалась, упираясь кончиками пальцев в пол. Чувствуя головокружение, пошатываясь, она остановилась и посмотрела на себя в зеркало на шарнирах: светлые волосы гривой ниспадали на плечи, обрамляя лицо, раскрасневшееся, пышущее здоровьем: это — Элина Хоу в зеркале, в красивой, затянутой шелком спальне.
Сердце у нее колотилось, и тем не менее она продолжала упражнения в четком, как удары хлыста, безостановочном ритме, и влажные волосы ее летели вперед-назад.
10. «Я вовсе не требую денежного возмещения, потому что я достаточно обеспечена, — я только требую от него признания того, что я существую. Я живу теперь одна, и в моей жизни было много такого, о чем я не собираюсь говорить, потому что, даже если просто все перечислить, это значило бы напрашиваться на жалость, а я знаю, как он ненавидит, когда женщина или вообще кто-либо жалуется. Я не знаю Вас, миссис Хоу, но я предлагаю Вам поверить, что Ваш муж даже в самые интимные минуты никогда не был так близок с Вами, как со мной, и я предлагаю Вам спросить его об этом. Он не сможет солгать перед лицом неопровержимых фактов! Я прошу Вас также вспомнить конец 1968 года и 1969 год и обратить внимание на то, как часто он ездил в Олбани. Если у Вас хватит смелости спросить…»
Элина перечитала письмо. Все было знакомо — уползающие вверх строки, маленькие злые узенькие буковки, выведенные черными чернилами… И бумага была знакомая — тускло-зеленая с желтоватыми краями. Элина была уверена, что уже получала письмо от этой женщины — этой Сильвии Мэрчинсон из Олбани, штат Нью-Йорк.
Элина сложила письмо так, как оно было сложено — втрое, затем сложила его еще раз, тщательно приглаживая ребром ладони. Затем сложила еще раз и еще, хотя теперь это было уже не так легко: бумага была толстая. Когда оно превратилось в совсем маленький комочек, Элина бросила его в плетеную корзинку, которую ставила у стола каждое утро, когда просматривала почту.
Следующее письмо было вполне обычное — от менеджера чьей-то избирательной кампании: он спрашивал, не согласится ли Марвин поддержать данного кандидата на пост мэра Детройта от республиканской партии. Элина сложила и это письмо и бросила в мусорную корзину. Марвин не вмешивался в политику.
11. Однажды ясным солнечным днем, занимаясь покупками на Керчевале, что находится на Холме, Элина узнала в женщине, шагавшей впереди, свою мать — женщина была в рыжевато-коричневом шерстяном костюме с пушистым мехом у ворота и на рукавах, ярко-рыжим лисьим мехом. Мать шагала очень быстро, и Элина не стала ее окликать: вокруг было полно покупательниц, и было бы странно, если бы кто-то вдруг закричал — остальные женщины в изумлении уставились бы на Элину. Поэтому она побежала за матерью, которая, казалось, убегала от нее. Плечи у Ардис выглядели крепкими, сильными; волосы были уложены по французской моде, так что голова казалась маленькой, более гладкой, чем когда-либо. В таком темпе они миновали галерею нового искусства, где были выставлены какие-то слезоподобные предметы из пластика; затем — антикварный магазин с чугунными псами и геранью в медных котелках, висящих у двери; затем — магазин сладостей и даров природы, где демонстрировались чаны для приготовления йогурта в домашних условиях; наконец мать Элины остановилась у читальни Общества христианской науки, и Элина, задыхаясь, нагнала ее.
— Мама?..
Ардис испуганно обернулась. Элина увидела, что она слегка изменила свое лицо: на веках лежали светло-зеленые тени, щеки были тщательно подрумянены, губы ярко намазаны — это было лицо, созданное Фэнни Прайс из Лондона, молодой женщиной, которая недавно проехала по Соединенным Штатам, рекламируя новую линию одежды — «Кукла в лохмотьях»…
— Или, может быть, я должна звать тебя Мария? — спросила Элина.
Женщина наконец как бы поняла и радостно улыбнулась.
— О, вы приняли меня за Марию Шарп, да? Мне это льстит! — И, увидев смущение Элины, сочувственно улыбнулась. — Удивительная вещь, но несколько месяцев тому назад какой-то мужчина принял меня за Марию в главном магазине Хадсона, — он просто не желал верить, что я другая женщина. Он был так разгневан одной ее передачей… Потом ничего такого не было до вчерашнего дня, а вчера, опять у Хадсона, в отделе для новобрачных, на этот раз женщина-продавщица — но она, понимаете ли, решила, что я скромничаю, делая вид, будто я не Мария Шарп… А теперь вот опять сегодня утром — какое совпадение! Но, к сожалению, я не Мария, я всего лишь Оливия Ларкин.
Элина смотрела на нее во все глаза. Она ничего не понимала.
— Оливия Ларкин, — повторила она. — Но… Это что — новое имя? Я не знала что и…
— Мы ведь знакомы, милочка, верно? Мы где-то с вами встречались — в клубе, в центре города, в ДАКе, не так ли? Вы жена Марвина Хоу? Да, я теперь знаю, что мы встречались, и я видела вашу фотографию в газете. Но мне хочется поблагодарить вас за комплимент! Она такая умная, такая интересная женщина, верно?
— Мне хотелось, чтобы вы не… то есть, я хочу сказать, мне… мне бы не хотелось… — Элина смотрела на улыбающееся лицо матери — улыбка словно застыла на ней. Ей было страшно от этой улыбки — так широко мать никогда не улыбалась, да и румяна она зря наложила такими яркими пятнами, это дурной вкус, даже если такое лицо теперь и модно. Как это непохоже на Ардис. Да и женщина была выше, чем помнилось Элине, голос у нее звучал пронзительнее…
Элина потрясла головой. Растерянная. Смущенная.
— Мне бы не хотелось… мне… мне… — Она умолкла. Затем, вновь обретя способность говорить, ровным тоном произнесла: — Мне бы не хотелось, чтобы вы обиделись из-за моей ошибки — я иногда ошибаюсь… я…
— О, со всеми это случается! — пылко воскликнула женщина. — Это так свойственно людям, я сама все время ошибаюсь… И, пожалуйста, не извиняйтесь за столь лестную для меня ошибку!
Элина улыбнулась и бросила взгляд на витрину читальни; она слушала болтовню женщины, а сама думала, как бы ей сбежать, как бы вернуться домой, благополучно вернуться домой. Ей казалось, что за ее спиной — лабиринт и впереди нее — лабиринт и что путь домой потребует от нее величайшего напряжения, а она просто не могла думать.
12. Приглашено четыре пары. Всего будет десять человек. Тридцатого января 1970 года, в субботу, в 7.30. Приглашения разосланы 10 января.
Конец рождественских праздников — все возвращаются из поездок, загорелые лица, жажда узнать новости о друзьях, знакомых, домашние заботы и т. д. М-р и М-с………………………. М-р и М-с…………….. Д-р и М-с………………… М-р и М-с……………..
Она упросила его разрешить ей самой приготовить ужин. Сначала он сказал: Потом он сказал: И она сказала — спасибо. Меню -
И затем -
Важный разговор — серьезный и громкий, громкий. Даже смех — серьезный. Элина была так упоена этим вечером, так опьянена, голова у нее была такая тяжелая, что она просто никого не слышала, — победоносная и целомудренная миссис Хоу отражалась в прелестных зеркалах своего дома. Такой удачный вечер. Гости пробыли долго, говорили громко и взволнованно. Элину даже лихорадило от успеха.
Прелестные лица, улыбки, старые друзья подталкивают друг друга… Чья-то жена и Марвин, чуть подвыпившие, веселые, по-приятельски рассказывают друг другу что-то смешное… Смеются над?.. Элина не могла толком расслышать. Потом она лежала без сна, как завороженная, рядом с ним, а он спал, и голова его на подушке была такая горячая, а у Элины горело, пылало в лихорадке лицо по мере того, как события вечера прокручивались перед ее мысленным взором, и снова прокручивались, и
13. «Завтрак в Фонд помощи умственно отсталым детям округа Уэйн». Э., за которой приятельницы заехали домой, чтобы вместе отправиться на Белл-Айл, весело смотрела на хмурое, холодное, ветреное мартовское небо, безлистые деревья, валяющиеся клочки газет и мешочки от завтраков. Дамы беседовали — их восклицания, их смех звучали почти как музыка. Дама в черных кожаных перчатках вела машину: Э. заметила, как под натянутой кожей буграми выступают кольца. «Почему-то мне больно», — мелькает у нее мысль; она снимает перчатку и рассматривает свою руку: большущий бриллиант на полоске белого золота, усеянной бриллиантами, врезался ей в мякоть.
— Который час.
— Куда мне сворачивать.
— Там должен быть памятник… мы всегда здесь сбиваемся с дороги…
— Нет памятник правее.
— Вы же проехали памятник.
