Потом я поискал и скоро нашел фотографию матери, лицо на меня глянуло не тревожное, а с широкой улыбкой, с выражением бодрым, энергичным, до ужаса знакомым. Гладко зачесанные волосы открывают тяжелый выпуклый лоб, широко расставленные глаза смотрят прямо на зрителя. Интеллектуалки из нее бы не вышло, но на многих поприщах она могла бы преуспеть. Она часто бывала веселой, но веселость ее была почти нарочито обусловлена аскетически простой, безупречной жизнью. Век джаза обошел моих родителей стороной. Попался мне также, хоть я его не искал, трогательный (слишком трогательный) снимок моего отца, совсем молодого, в форме пехотного офицера Первой мировой войны. И как он только уцелел в этой бойне, и почему я ни разу не расспросил его об этом подробно? Он тоже смотрел на меня, но без улыбки, застенчиво, тревожным взглядом. Интересно, каково пришлось в армии этому мягкому, робкому человеку. Принимала решения и торговалась с поставщиками моя мать. Возможно, это благодаря ее северной жесткости, которую я унаследовал, столько людей с перепугу принимали меня таким, каким я хотел им казаться.
А потом из-под каких-то отвратных снимков Джеймса на его пони (зачем я их сохранил — неизвестно) выглянула еще одна фотография — дядя Авель танцует с тетей Эстеллой. Я разглядел ее. Они на каком-то балу, он держит ее немного на отлете, но, судя по тому, как они смотрят друг на друга, это только на мгновение. Еще мгновение — и они друг к другу прижмутся. Танго? Вальс? Медленный фокстрот? Что-то в их позе говорило не только о счастье, но еще о взаимной зависимости, об идеальных отношениях между ними: он — такой крепкий, властный, элегантный, покровитель и защитник; она — такая хрупкая, грациозная, такая доверчивая, и покорная, и любящая. Такая, черт возьми, красивая. Бедная тетя Эстелла, ей повезло, она до конца оставалась прелестной. Как попал ко мне этот снимок? И вдруг я вспомнил, что сам выкрал его из семейного альбома в Рамсденсе. Я перевернул жесткую коричневую карточку и увидел на обороте остатки клея и кусочек темного пуха от толстой картонной страницы, к которой она была приклеена.
Пока мы с Розиной ранним солнечным утром катили по магистрали и болтали о Калифорнии и о последнем скандале в актерском профсоюзе, я сочинял письмо к Хартли, которое собирался написать, как только приеду в Лондон. Но сразу по приезде я ощутил более насущную потребность — навести порядок в мыслях и, чтобы хоть немного успокоиться, подробно написать обо всем, что случилось. А потом нашлись и другие причины повременить с этим письмом. Я чувствовал, что внутри у меня еще ничего не устоялось, и не то чтобы колебался, но как-то ослабел от нетерпения, тревоги и страха. Я все еще пытался отдалить страшную, мучительную, безрассудную боль ревности, поджидавшую за ближайшим углом в моей смятенной душе. А чтобы не впустить ее, я должен был думать; и мысли мои свелись примерно к следующему.
Когда я ушел от Бена после нашей в общем-то отвратной встречи, я ощущал мрачное, мстительное ликование, потому что понял, что отныне волен его ненавидеть; и более того: отныне я волен был думать в плане спасения Хартли. В этой мысли заключался какой-то резкий, пугающий скачок, словно меня с силой дернуло вперед нечто, уже существующее в отдаленном будущем. Ненависть, ревность, страх и неистовая хищная любовь бушевали во мне одновременно. Бедная моя девочка, бедная моя, милая. Я терзался желанием завладеть, защитить, жгучей болью от мысли, что не уберег ее от долгих лет несчастливой жизни. Как я стал бы теперь лелеять ее, утешать и любить, если б только… Но уже из последних сил я урезонивал себя: нет, надо еще что-то додумать.
Перебирая в уме все улики и показания, я почти не сомневался в том, что они означают. Хартли меня любит и давно жалеет, что потеряла меня. Как же иначе. Мужа она не любит. Да и за что его любить? Умственно он человек заурядный, в нем нет ни блеска, ни душевного обаяния. Внешне он непривлекателен — этот нескладный чувственный рот и вид как у только что остриженного школьника! К тому же он, видимо, варвар и чурбан. Он деспот, болен, должно быть, хронической ревностью, тупой и злобный пес, субъект ограниченный, без запросов, неспособный радоваться жизни. Хартли все эти годы была пленницей. Вначале она, возможно, мечтала вырваться на волю, но постепенно, как бывает с запуганными женщинами-затворницами, впала в отчаяние. Лучше не бороться, не надеяться. Увидеть меня снова было для нее, несомненно, колоссальным потрясением. Конечно, к тому времени, как я ее обнаружил, она уже немного оправилась. Ее испуг и увертки объяснить нетрудно. Она, вероятно, боится мужа, а главное — боится своей старой любви ко мне, еще живой, еще горящей скрытым огнем, как нефть под землей, — любви, которая сейчас грозит вконец разрушить ее маленький, непрочный душевный покой.
Обо всем этом и о том, как я, будь она того захочет, могу и намерен ее спасти, я собирался написать в письме и, разумеется, передать ей это письмо тайно. Но рассудок и размышления, не говоря уже о страхе, требовали отсрочки. Страх твердил: если сейчас все почему-нибудь сорвется, я сойду с ума. Рассудок твердил, что улики и показания неубедительны и могут быть истолкованы по-другому. Пожалуй, я, заранее настроенный против Бена, — не самый надежный свидетель. Действительно ли Бен во время нашей встречи показал себя с такой уж отрицательной стороны? Я ведь и сам вел себя безобразно. Ну хорошо, до последней минуты он сдерживался, но я-то с самого начала чувствовал в нем глухую, звериную враждебность. А есть и еще тайна — Титус. Почему он сбежал? Оказался трудным ребенком, возможно правонарушителем? Сблизила ли их трагедия его исчезновения, общее горе? Общее горе, общее ложе. Я все еще был вынужден держать свои мысли в узде, а они норовили разбежаться во всякие темные закоулки. И конечно, оставалась возможность (немаловажная!), что, хоть он и урод и без обаяния, и болван и скотина, она его любит и никогда им особенно не тяготилась. На ряд вопросов я уже нашел вполне удовлетворительные ответы. Оставался только этот, последний. Неужели она все-таки любит его? Нет, это немыслимо. А все же надо это узнать. Узнать до того, как приступить к осуществлению проектов и планов, настоятельно требовавших моего внимания и воли. Нужно подождать, ничего нельзя предпринимать, пока я не найду ответа на этот вопрос.
Но как? Не решусь я просто написать и спросить, это значило бы слишком многое поставить на карту, и к тому же, обдумывая это, я пришел к выводу, что ответ ее непременно будет туманным. А потом (я говорю о вчерашнем дне) мне пришел в голову способ, пусть отвратный, но безошибочный способ решения этой проблемы. Об этом я напишу в свое время. А пока нужно отдохнуть, дать себе передышку. Для начала я позвонил Перегрину и вчера вечером пошел к нему, и мы напились, а разговор наш я сейчас изложу, поскольку он отчасти имеет отношение к моей ситуации. В сущности, как подумаешь — почти все на свете имеет отношение к моей ситуации. Я, конечно, ничего не рассказал Перегрину о Хартли. Я и раньше не говорил ему о ней, разве что упомянул когда-то о своей «первой любви».
Я подкупил еще кое-что из съестного и все ингредиенты для нашего ужина принес к нему, в его квартиру в Хэмстеде. С великим трудом я убедил Перри, как глупо и безнравственно ходить в дорогие рестораны, где нахальные официанты подают вам невкусную еду и выставляют за дверь, когда вам еще совсем не хочется уходить. И мы с ним провели длинный отдохновенный вечер, наелись восхитительного карри (моего приготовления, Перри готовить не умеет) с рисом и салатом из свежих овощей, а потом долго лакомились фруктами и песочным печеньем и усидели три бутылки превосходного кларета из запасов Перегрина. (Я не из тех мелочных пуристов, что не пьют вино с карри.) Потом перешли на кофе, виски и рахат-лукум. К счастью, у меня всегда было прекрасное пищеварение. Грустно жить тем, кто не может наслаждаться главными, а для иных, возможно, и единственными радостями повседневной жизни — едой и питьем.
Каюсь, я пошел к Перегрину не только затем, чтобы выпить и поболтать со старым другом, но и ради мужского общества, тайного мужского содружества, которое можно сравнить с соучастием в преступлении, в шовинизме, в безнаказанных выходках, в том, чтобы просто наслаждаться минутой, даже если вокруг царит ад кромешный. О себе должен, впрочем, добавить, что непристойный «мужской» разговор для меня исключен. Похабщина мне глубоко противна. Еще в давние времена мне довелось преподать недвусмысленные уроки на этот счет и Перри, и еще кое-кому. Только не Уилфриду. Тот никогда не сквернословил.
Итак, покончив с раздумьями и приняв решение, я ощутил отрадную передышку, возможность отдохнуть и собраться с силами. Хартли подождет. Не убежит. Она не может убежать.
— Всякий затянувшийся брак держится на страхе, — сказал Перегрин. — Копни поглубже человеческую природу, и что найдешь на дне? Подленький, злобный, жестокий самоохранительный страх, от которого либо хватаешься за кнут, либо съеживаешься в комок. А в браке люди со временем просто застывают на позициях господства и подчинения. Иногда, конечно, они «притираются» друг к другу или «достигают гармонии», раз уж к источнику ужаса в своей жизни надо подходить рационально. Я так думаю, что счастливых браков на свете очень, очень мало, только люди скрывают свое недовольство и разочарование. Сколько счастливых пар мы с тобой знаем? Ну да, Сид и Розмэри, у них и дети хорошие, и они разговаривают друг с другом, трещат без умолку, только диву даешься, но что мы о них доподлинно знаем? И долго ли еще это продлится? А больше никого я и не припомню, хотя есть несколько примеров, где с виду все в порядке, но я-то знаю, что творится за кулисами! Черт возьми, Чарльз, умно ты поступил, что не женился. Ты сохранил свою свободу. Как и Уилфрид Даннинг. Не надел ошейника с цепью. Ой, как я ненавижу женщин. Но и на другое не тянет. Можешь не краснеть и не опускать глазки, на тебя я никогда не метил. Мне известно, до чего ты доигрался с Фрицци Айтелем! Нет… а вот старику Уилфриду я бы не отказал. Как обстояло у Уилфрида по части секса? Этого никто не знал. Может, и вовсе никак, тогда он тем более был молодец. До сих пор скучаю по Уилфриду. Милый был человек. И великодушный. Он в каждом умел найти хорошее. Он меня вдохновлял, ей-богу. Напиться со стариком Уилфридом — это было все равно что… о черт, да с чем это сравнишь. Ты знал, что Лиззи Шерер живет с Гилбертом Опианом? По-моему, они это здорово придумали.
