48
Кажется, за мной следят. Плешивый молодой человек с лисьей мордочкой работает попеременно с каким-то обтрёпанным и занюханным типом, который, когда наши взгляды случайно встречаются, смотрит на меня с невыразимой печалью. Этот второй, постарше, постоянно таскает с собой белый полиэтиленовый мешок, из которого торчит свёрнутая газета. Выглядит это довольно жалко, особенно вечный полиэтиленовый мешок из универсама, грозящий стать неприглядным символом нашей серой жизни, чуть ли не обязательным атрибутом современного мужчины, это одна из тех вещей, которые отличают нас от стран, где уважающие себя люди носят сумки из гладкой, дорогой кожи с медными застежками пли элегантные кейсы, как, впрочем, и от тех, граждане которых ходят вообще без ничего, засунув руки в карманы. Полиэтиленовый мешок, нищенский багаж времён экономического кризиса… Обоих я вожу по интереснейшим местам города. B Клубе литераторов мой молодой сопровождающий ужинает в гордом одиночестве, а потом часами читает спортивную страницу «Политики». Тот, что постарше, страдает или язвой, или чрезмерной бережливостью: положив свой мешок возле ног, тоскливо выпивает стакан минеральной воды, глядя с отсутствующим видом прямо перед собой. Освобожденный от ежедневной обязанности ходить в лавку, я наслаждаюсь ласковым солнцем бабьего лета на террасе ресторана «Шесть тополей». Ленивая Сава с медленно ползущими вверх по течению баржами напоминает отсюда Сену из «Прекрасной нивернезки» Додэ, и я снова ловлю себя на том, что никак не могу выбраться из заколдованного круга литературных ассоциаций. Вот и этот человек с полиэтиленовым мешком, сидящий на другом конце террасы над стаканом с минеральной водой, как будто бы вовсе не причастен к моей судьбе, а всего лишь является персонажем какого-то дешёвого детектива, названия которого я никак не могу вспомнить. Мы одни на террасе.
Почему бы нам не сесть и за один стол? Я мог бы рассказать ему, что на самом деле обо всём этом думаю. Его отчёты стали бы содержательнее. Может быть, ему бы даже повысили оклад? Как глупо! А мне как раз до смерти хочется с кем-нибудь поговорить! Мы вроде как ровесники. Живём в одном городе, говорим на одном языке. Мальчишками оба, наверное, играли среди развалин в полицейских и воров. Он, скорее всего, любил ловить, а я — убегать и прятаться. То давнее распределение ролей, видно, и предопределило нашу дальнейшую жизнь. Ну и что с того? Нас объединяет то, что мы оба пережили, а вскоре обоих ожидают схожие проблемы. Я встаю и направляюсь к его столу, но он в ту же секунду поспешно поднимается и исчезает в глубине ресторана. Через несколько минут я возвращаюсь из туалета, куда нырнул, чтобы скрыть неловкость из-за внезапного приступа сентиментальности, но моего знакомца уже и след простыл. Наверное, разгадал мои намерения и испугался, что будут нарушены правила старой игры в полицейских и воров.
Следующей ночью моя вечная тень стоит в подъезде напротив Весниного дома. Весна стелит постель. На улице снова хлещет дождь. Я вижу дрожащий огонек сигареты, то разгорающийся, то гаснущий в ритме его дыхания. Роли как бы переменились: теперь гораздо удобнее быть вором, чем полицейским. Но именно поэтому мне уже не до любви. Как могут люди преспокойно ужинать, когда их на улице перед рестораном ждет шофёр в машине? Каким надо быть бессовестным и как не ценить время чужой жизни, чтобы при этом получать удовольствие от еды! Впрочем, личных шофёров имеют именно такие.
Иначе как бы они их заполучили? Наскоро прощаюсь с разочарованной Весной и выхожу из дома. Я не могу расслабиться, когда кто-то из-за меня мокнет, пусть даже филер… Перебегаю через улицу и заглядываю курильщику в лицо, но их оказывается двое! — парень с девушкой, обнявшись, курят одну сигарету! Никого с полиэтиленовым мешком в подъезде нет. Уж не начинается ли у меня паранойя? Действительно ли за мной ходят люди товарища Учи или вся эта слежка существует лишь в моём перевозбужденном воображении? Если за мной следят, то что надеются узнать? Скорее всего они просто хотят меня запугать. A может, им надо выяснить, с кем я встречаюсь? Но я этого и не скрываю. Кто их подослал шпионить за мной? И сколько это будет продолжаться?
Помимо опасности заболеть манией преследования, существует ещё одна, о которой не следует забывать. Человек, на которого обрушивается слепой гнев власть имущих, помимо своей воли начинает сам верить в собственную важность и значимость. На него попеременно накатывают приступы ярости, страха и жалости к себе. Он забывает, кто он есть на самом деле. Забрасывает свою работу. Вырезает из газет статьи, где говорится о нем. Заводит досье на самого себя. Останавливает прохожих на улице и начинает им подробно рассказывать, что с ним произошло. Вскоре он уже не может думать ни о чём другом. A потом, когда гроза над ним пронесётся и жизнь потечёт дальше своим чередом, о нём потихоньку начинают забывать. Он же по-прежнему носится со своим «делом». Теребит знакомых и бывших друзей, сует им прошения, жалобы, опровержения и письма в разные инстанции, собирает подписи под петициями в свою защиту. Карманы его набиты многократно сложенными, замусоленными газетными вырезками. Подписи под письмами протеста расплылись от пота. Несчастный постепенно превращается в городского сумасшедшего. Утверждает, что за ним следят, прослушивают его телефон, вскрывают письма, травят водой из водопровода, отказывают в приёме, хотя он каждое утро упрямо дежурит перед дверьми чьего-то там кабинета. Если вы вдруг попытаетесь разуверить маньяка в существовании коварного заговора против него, то приобретёте в нём смертельного врага. Он тут же причислит вас к своим гонителям. Отнимая у него ореол преследуемого, вы лишаете смысла само его существование. Так мимолетная политическая заварушка, о которой все быстро забывают, способна навсегда погубить того, в ком разбудит чрезмерное самомнение.
Чтобы не стать жертвой подобного психоза (не хочу прослыть городским дураком!), я пытаюсь спокойно разобраться в сути происходящего. Прежде всего необходимо попробовать взглянуть на это дело со стороны. Вместе с окурками из переполненной пепельницы вытряхиваю в унитаз и чувство жалости к себе, и возможное самомнение, а также наброски будущего памятника себе-мученику. Спускаю воду.
В одном можно быть уверенным: у товарища Учи нет никаких особых причин ненавидеть меня, потому что мы даже не знакомы. Сильнейшая неприязнь, которую он испытывает ко всем гнилым интеллигентам, по всей вероятности, уходит корнями в его нищенскую молодость недоучившегося слушателя Учительской школы, откуда, кстати, и идет его знаменитое прозвище[27].
Может, какой-нибудь франтоватый гимназист увёл у него из-под носа девушку на провинциальном балу в 1938-м? Может, он завидовал счастливым городским детям, которые по утрам пили кофе с молоком? Разумеется, не следует забывать, что «он безмерно любит весь народ в целом, ненавидя каждого человека в отдельности»… Во всяком случае я для него значу не больше, чем жёлтый бильярдный шар, на который он нацелился кончиком своего кия. Если мы пойдем еще дальше, то обнаружим, что и самого доктора он ненавидит лишь как представителя старой революционной элиты, чьим наследником является. Конечно, он, в биографии которого за неимением исторического оправдания ловко обходятся кое-какие скользкие места, не может не завидовать их чистому революционному прошлому. Доктор для него, стало быть, второй шар. Красный. В этом хитром политическом карамболе товарищ Уча ударом желтого шара по красному одновременно разбивает скопление шаров в углу бильярдного стола. С помощью меня и Доктора, на которого он не решается нападать в открытую (даже если Уча и переживёт его, то ещё долго будет побаиваться его трупа), Уча обвиняет в отсутствии бдительности тех, кто разрешил печатание сомнительных мемуаров Доктора, клеймит тех, кто попустительствовал возникновению политического климата, в котором вообще стало возможным появление такого вражеского логова, как книжная лавка, где, в свою очередь, смог появиться такой зловредный элемент, как я! Старый хитрый лис, Уча стремится выиграть вчистую сто очков, демонстрируя свою всегдашнюю готовность встать на пути подобных вражеских вылазок и таким образом доказать, что достоин подняться на ещё более высокую ступень в иерархии, к которой принадлежит. Его возмущение наигранно, благородный гнев, которым было проникнуто его выступление, — скорее всего плод творчества секретаря, какого-нибудь неудавшегося поэта, занимающегося подобными экзерсисами под защитой Учиного авторитета. Я для них не важен, но они уже не могут остановить облаву, выгоняющую меня из теплой книжной берлоги. По желтому тару нанесли слитком сильный удар, он слетел со стола и стремительно покатился в темноту кафаны. Все бегут за ним, чтобы вернуть в игру, но он этого не хочет и катится, катится, катится…
