День. Беременная царица в изгнании сидит в жалком домишке со старой каргой. Разговоры. Родовые схватки. Потом затемнение, новый кадр: врач летит галопом издалека. Из дверей спальни доносится рев. Врач входит в спальню. Крупный план: лицо врача. Ужас, недоверие, тошнота, обморок. Крупный план с омерзительным диссонансом: то, что видит врач, — голова теленка на теле младенца.
— Это мое, — заявил Эндерби. — Мое, я вам говорю. Попадись только мне чертов Роуклифф…
— Это ничье, — заметила Веста. — Просто миф. Даже я знаю.
— Тасе, — всхрапнул сосед Эндерби.
В монтажном ряду кадров теленок-дитя вырос в быка-мужчину, чудовищного, мускулистого, огнедышащего, гигантского. Украв с кухни кусок сырого мяса, бык-мужчина осознает плотоядность своей натуры. Убивает и съедает старую каргу. Пытается убить мать, которая убегает, с визгом падает со скалы, но несъеденная. Хорошая, первоклассная шутка. Бык-мужчина, огромный, с десяток домов, топает в столичный город, оставляя за собой шлейф костей. Новый кадр: дворцовые сады, где царевна Ариадна, выставляя напоказ груди порядочного размера, играет в мячик с хихикающими, предназначенными для этого девушками, выставляющими напоказ груди. Крупный план: зверь пускает в кустах слюни. Вопли, суета, Ариадна на спине быка. Слюнявый бык тащит ее, визжащую, в подвалы столичного музея. Кратко в кадрах мелькают бесценные картины, редкие книги, величественные скульптуры, звуки великой музыки, пока бык-мужчина с ревом прокладывает себе путь в убежище глубоко внизу под земными памятниками культуры. Ариадна выставляет напоказ еще больше грудей, визжит громче.
Однако бык-мужчина не хочет ее есть, пока в любом случае.
Эндерби крепко сжал кулаки, поблескивая в прерывистых вспышках света с экрана костяшками.
Развязка. Альпийско-итальянский герой с головой Муссолини врывается в глубокие подземелья, бредет во тьме, слышит рев быка, визг царевны, находит чудовище с жертвой, стреляет, обнаруживает недействительность пуль, ибо по отцовской линии бык-мужчина — творение инопланетного мира. Ариадна бежит, визжит, выставив римскую грудь напоказ до предела приличий, а тем временем ревущий зверь, поражаемый в грудь, быком прет на героя. У героя, как у сиятельного Велисария, имеется мешочек с перцем. Он швыряет его содержимое в зверя, на время его ослепив. Под вой-рев-чихание герой бежит. О, чудо, потомки: Дедало с Икаро в летающей машине, на несколько десятков десятков десятилетий опередив время, бросают на столичный музей бомбу. Рев умирающего быка-мужчины, грохот статуй, падение и шелест охваченных огнем книг, горит улыбка Моны Лизы, лопаются струны арф. Гибнет культура, гибнет прошлое; рациональное будущее, влюбленные обнимаются. У Дедало с Икаро проблемы с мотором. Они рушатся в море на фоне роскошного заката. Небесные голоса. Конец.
— Попадись только мне, — дрожащим голосом пригрозил Эндерби, — чертов Роуклифф…
— Кончайте, слышите? — по-настоящему резко сказала Веста. — Я никак не могу понять. Ничего вам не нравится, ничего. По-моему, вполне милый фильм ужасов, а вы все твердите, будто его у вас украли. Мания величия, что ли?
— Я вам говорю, — сердито-терпеливо сказал Эндерби, — этот гад Роуклифф… — В зале мягко зажегся свет, сплошь тошнотворно-сладкий апельсиновый, осветил публику, которая аплодировала и кричала bravo, brava, bravi, словно целому семейству пап. Рядом с Эндерби лучезарно очнулся огромный мужчина, раскурил давно потухшую сигару, после чего открыто рассмеялся над стиснутыми кулаками Эндерби. Эндерби приготовил двенадцать непристойных английских слов для основного скандала (далее вариации и украшения), но его вдруг осенило, как удар по макушке, что хватит с него слов, непристойных и прочих. И он с яростной сахаринной сладостью улыбнулся Весте, спросив так, что она пристально оглядела в поисках сарказма все его лицо целиком:
— Пойдемте теперь, дорогая?
«В Англии, — думал Эндерби, — поздно вечером значит после закрытия пабов. Тут нет пабов, которые закрывались бы, поэтому еще не поздно». Они с Вестой взяли кеб с лошадью, или carrozza[115], или как его там, до виа Мармората, цокавший по берегу Тибра, пока Эндерби пичкал жену усыпляющими речами.
— Я в самом деле хочу постараться, правда. Стал взрослеть слишком поздно, как вы понимаете. Я действительно страшно вам благодарен за все, что вы сделали для меня. Обещаю, постараюсь повзрослеть, знаю, вы мне в этом поможете, как во всем остальном помогли. Нынешний фильм убедил меня в истинной необходимости поистине общаться в обществе.
Веста, которая была прекрасна в римской ароматной июньской ночи, нежный ветерок по дороге шевелил, но легко, ее волосы, настороженно на него взглянула, хотя ничего не сказала.
— Я хочу сказать, — сказал Эндерби, — смысла нет жить в уборной с ничтожным доходом. Вы были полностью правы, настаивая на растрате всего моего капитала. Я должен заработать себе место в мире. Должен прийти к согласию с публикой, давать публике то, чего она хочет, в разумных пределах. Я хочу сказать, разве многие захотят читать «Ручного Зверя»? Максимум пара сотен, а кино посмотрят миллионы. Я понимаю, я все понимаю. — Он напомнил себе о главном протагонисте рекламы антиалкогольного средства в «Старом альманахе Мура»: лекарство искусно вливают в чай пьянице, и мгновенный результат — пьяница простирает руку к небесам, а жена, облегченно рыдая, виснет у него на шее. В целом дерьмо жуткое.
Веста, с тем же подозрительным взглядом, сказала:
— Надеюсь, вы это серьезно. Я не про кино, а про обещание стать немножко нормальней. Вы в жизни столько всякого упустили, правда? — И протянула руку, холодный подарок. — О, знаю, звучит, наверно, немножечко претенциозно, но я понимаю свои обязательства перед вами, не обыкновенный долг жены перед мужем, а больше. Мне доверена забота о великом поэте. — Лошадь справедливо заржала; на острове Тиберина грянула масса фанфар.
— И вы абсолютно правильно, — продолжал Эндерби, — привезли меня в Рим. Это мне тоже ясно. Вечный Город. — Он почти наслаждался. — Символ общественной жизни, символ духовного возрождения. Но, — робко спросил он, — когда мы вернемся? Я так спешу, — пояснил он, — вернуться затем, чтоб начать нашу истинную совместную жизнь. Жду не дождусь, — сказал он, — когда мы с вами останемся в нашем собственном доме, просто вдвоем. Давайте, — предложил он, внезапно подпрыгнув со школьническим нетерпением, — завтра вернемся. Можно, наверно, достать пару мест на какой-нибудь самолет, а? О, давайте вернемся.
Она вырвала у него свою руку, и Эндерби ощутил когти страха, не лишенного сходства с изжогой: может быть, она весь спектакль насквозь видит. Но Веста сказала:
— Нет, нельзя возвращаться. Пока. В любом случае, еще с неделю. Понимаете, кое-что надо устроить. Собственно, сюрприз задумывался, но лучше сейчас вам сказать. Я признала хорошей идеей пожениться нам с вами тут, в Риме, по правилам. Я не брачную мессу имею в виду или что-то подобное, только простой обряд.
— О, — просиял Эндерби, глотая ком за комом тошноту и злобу, — какая действительно очень прекрасная мысль!
— Один очень хороший священник по имени, кажется, отец Аньелло, завтра с вами придет повидаться. Я с ним познакомилась у княгини Виттории Коромбона. — Она трелью со вкусом пропела имя, с нежной любовью к титулу.
Ложный Эндерби тяжело дышал, силясь запихнуть Эндерби Настоящего обратно в чулан.
— Что священник, — полюбопытствовал он, — делал в магазине готового платья?
— О, какая чепуха, — улыбнулась Веста. — Княгиня Виттория Коромбона не держит магазин готового платья. Она пишет в «Фем» кинослухи. Отец Аньелло большой интеллектуал. Долго прожил в Соединенных Штатах, идеально говорит по-английски. Он, как ни странно, читал один ваш стих — богохульный, о Деве Марии, — и ему очень хочется пару раз хорошенько подольше с вами потолковать. А потом, разумеется, он послушает вашу исповедь.
— Ну, — улыбнулся Эндерби, — приятно знать, что кто-то обо всем позаботился. Какое облегчение. Знаете, я действительно в высшей степени благодарен. — И стиснул ее руку на повороте на виа Национале: огни, огни, Американский Закусочный Бар, банк Духа Святого, магазин за магазином за магазином, оживленный и освещенный аэровокзал, гостиница. Разжиревшая лошадь остановилась рывком и фыркнула, не специально на Эндерби. Кучер поклялся, что счетчик врет, механическую неполадку трудно исправить, слишком мало показывает. Эндерби спорить не стал. Дал на пятьсот лир больше натиканного и сказал кучеру:
— Ты тоже сволочь. — Рим; как же он любит Рим!
Эндерби наблюдательно и настороженно выжидал в баре отеля. Были там поздние любители кофе за столиками, многоречивые ораторы на быстрых иностранных языках, в целом дюжина или десяток; всех их Эндерби обменял бы на Роуклиффа. Хорошо бы, вчерашнее утро вернулось хоть на пять минут, в баре только он, Данте и Роуклифф; чертовски здорово двинуть разок по пролептически в кровь разбитому носу. «L’Animal Binato», надо же. Муза наверняка сейчас очень расстроена, пышет дымом, как гарпия, столько труда впустую. В ожидании третьего стакана фраскати Эндерби посмотрел на прелестную Весту за бокалом перно, потом скорчился, симулируя боль в желудке.
