Отсюда до Каллаган-эстейт по меньшей мере миллион миль. На самом деле и десяти нет. Но миллион! В этом вся штука.
А эту… беженку мы тоже не хотели тут видеть. И разве не были правы?
Останавливаюсь напротив. Может, они и знать ничего не знают. Не рассказать ли? Стук в дверь. Я должен вам сообщить… В полиции приходилось такое делать. Кому-то приходится. Никто этому особенно не учит. Вестники беды.
Кстати, в тот вечер так могло случиться. Не ключ в замке. Машина, но не его, а полицейская. И не ключ, а стук.
Выключаю мотор, фары, сижу. Знакомая ситуация. Как будто работаю, высматриваю кого-то — всегда готовый, если что, скользнуть вниз, под приборный щиток. Комфорта никакого, достоинства никакого, но что делать — работа.
Хотя сейчас, конечно, высматривать некого и нечего. Можно подумать, что-то должно случиться только потому, что сегодня годовщина.
Но сижу, дежурю.
Я видел, как он повернул к дому. За ним не поехал, но смотрел на него с конца улицы. Он повернул в разрыв живой изгороди, между двумя квадратными кирпичными столбиками. В каждый вделан маленький фонарь, похожий на стеклышко, которое надо разбить при пожаре. Как и сейчас, тогда они горели. Приглашали его. Я видел, как его красные задние фары скользнули между двумя белыми огоньками. Потом я развернулся и уехал.
Сижу в темноте. Черный вкус. Я знал, что он явится.
Точно могу сказать, о чем никто на этой улице сегодня не думает. Где сейчас Сара Нэш?
Под фонарем на травяном бордюре — начатки инея, от которого к утру окоченеет вся зелень. Подернется жестким белым налетом.
В ночные дежурства, топая по своему маршруту или медленно курсируя в патрульной машине, я воображал, грезил, будто один на свете несу вахту. Можно подумать, я лично уложил весь мир спать и, если не я, он не увидит нового дня. Нелепость.
Бесчисленные дома, караваны домов, с трудом бредущих сквозь ночь. И надо же — утром все они на месте. Только благодаря мне.
Дома, дома. Ночной сторож — вот я кто. Поднять все эти крыши, точно крышки, — и что увидишь? В целом? Больше беды и ненависти, чем ты мог вообразить? Или больше тайного счастья, больше доброты и милосердия, чем можно себе представить?
Однако же этого нельзя сделать. Поэтому как узнать? И впрямь поднять крышу и заглянуть внутрь. Если ты не в полиции, другого способа нет.
Если в ней — «Откройте, полиция!»
Я, я во всем виноват. Я мог его остановить, мог вмешаться, у меня были для этого все возможности. В аэропорту, на автостоянке. Около дома в Фулеме.
«Мистер Нэш? На два слова».
А я, идиот, еще радовался.
Не думал… Посмотрел, как он повернул на Бичем-клоуз. Восемь тридцать пять. Мои труды окончены.
Хотя — не совсем. Всякая работа завершается отчетом. Об этой мне отчитываться не пришлось. Она хотела знать, как они попрощались (если попрощались): я должен был стать ее глазами. Как будто она сама, своими глазами сейчас не увидит.
Нет, не думал.
Он въехал в ворота четырнадцатого номера. Я развернулся и отправился домой. Как будто инструкция была такая: вернуть мужа, живым или мертвым. Как будто я стоял уже у его могилы и чувствовал, как рот наполняется чернотой.
Нет, Марш, я ничего такого не думал, я вообще не думал. Пока ехал оттуда, те десять-пятнадцать минут, — не думал ни о чем, как будто сам был уже мертвец.
Я почти доехал. Еще один мужчина на пути домой. И вдруг тормознул. Визг, скрежет. Без всякого перекрестка, без всякого красного света. Дорога и дорога. Стоп. Интуиция, Марш, — хотите, так называйте. Будто в грудь что-то ударило. Машина с новым визгом и скрежетом развернулась словно сама собой. Можно подумать, Сара мне позвонила, а не им. Мне бы еще сирену и мигалку, хоть и не полицейский.
Но и так выло и мигало: две полицейские машины (подъедут еще) и «скорая помощь». Уже в пути.
Я вернулся на Бичем-клоуз. Мог быть и большим идиотом. И вновь возрадоваться, да? Или сидеть здесь — прямо здесь, — опустив голову на руки? Интуиция? Все будет спокойно. Укромнейший Уимблдон. Мог опять остановиться с колотящимся сердцем. Идиот! Идиот!
Но есть вещи, которые знаешь. Это не глаз детектива. И даже не интуиция. Знаешь — и все.
Две полицейские машины и «скорая помощь» уже были на месте — как повторение чего-то виденного (в прошлом это была моя работа, мой хлеб). Появись я на пять минут раньше — был бы первым.
Я должен был вступить в игру, вмешаться.
«Мистер Нэш? Мы с вами не знакомы, но… я знаком с вашей женой».
Или — еще лучше, в тысячу раз лучше, — если бы я увидел, как они улетают вместе. Позвонил бы ей — сообщить. «Миссис Нэш?» Хуже и лучше. Что — мы никогда не узнаем.
Конечно, было бы лучше. Он не лежал бы в луже крови. Она не сидела бы рядом, дрожа. И пришел бы к ней в тот вечер, позвонил бы в дверь, вступил бы в игру — сколько раз я это воображал, репетировал! — всего-навсего я.
Туда, в аромат петуха в вине.
Я резко затормозил. Выскочил. Пробежал мимо констебля, только что поставленного у дома. Ничего ему не объяснял, он меня не остановил. Я крикнул: «Полиция! Полиция!» Вроде бы сказал еще: «Я детектив, я знаю, что делаю». Уличная дверь была открыта, я в нее. Внутри — обстановка совершённого преступления. Я много раз такое видел. Обычно кажется, что все погрузилось в глубокую заморозку.
Но сейчас было иначе. Совсем иначе. Тепло. Запах стряпни, восхитительной стряпни, обволакивающий тебя, как объятия. Боб — на полу в луже крови. В углу стол со свечой. Сара сидит на стуле и дрожит. Прическа, косметика — для праздника, для торжества. Жемчужное ожерелье, узкое черное платье. Я никогда ее такой не видел. Готовой для любви. Посмотрела на меня в изумлении, как будто не могла поверить, что это я. Но у нее и без того был изумленный вид, словно все теперь только и могло что изумлять, словно ей ничего не осталось, кроме изумления.
А он и правда улетел вместе с ней. Все равно что улетел. Был не здесь, а там, с ней, наверху (Сара, думаю, тоже это увидела). В спасительной вышине. Здесь, внизу — только его безжизненное тело.
А она, улетевшая, — что она знала? Что почувствовала? Внезапный трепет, холодок, тепло, ауру? Много ли призраков наблюдалось в салонах самолетов? Но самое лучшее — не знать. Самое лучшее — быть в таком месте, где ты не узнаешь. Как погиб брат, как погибли родители. Возвращалась выяснить? Детективная работа? Все бесчисленные лужи крови. Что там Уимблдон, что там Бичем-клоуз.
Самолет уже приближался к Швейцарии. Огоньки домов, окошки разбросанных по склонам игрушечных шале. Лунные отсветы на снегу, мерцание озера.
Узнала ли она потом? Случайно, намеренно? Или сурово распрощалась с этой частью своей жизни? Не в этом ли был весь смысл? Жесткое лицо. И каменное сердце? Прошла на самолет, хотя могла побыть с Бобом еще.
И действительно вернулась в Хорватию? Она сейчас там?
Внизу огни большого заграничного города — приветствуют ее, плывут навстречу. Хорошая жизнь, яркая жизнь. Квалифицированная переводчица. Гражданка мира.
Мне представляется, что она до сих пор в Женеве. Мне представляется (воображение, и только), что она работает в ООН. Да, приехала на родину — в новую страну, — но с какой-то международной миссией, в составе делегации. Переводчица из ООН, наблюдательница. Официальный статус — но личные неформальные связи. Послевоенное восстановление, помощь в ликвидации последствий. Расследование военных преступлений. Работа, которая никогда не будет кончена.
Неуклюжие, неумелые миротворцы из ООН. Вечно опаздывающая международная полиция.
Сара скоро доделает свой перевод. Я этого не хочу. Она тоже. Спасательный трос. Отчасти — моя идея. Иной раз во время свиданий мы только про книгу и говорим.
Два года назад столик у «Гладстона», теперь комната для свиданий в тюрьме. Вот уж не думал тогда, что такое возможно: встречаемся обменяться записями о том, что произошло давным-давно. Ничего более настоятельного в нашей жизни вроде как и нет.
Катастрофой для них стала битва при Седане. 1870 год. Евгения в свои сорок с лишним лет была, считай, еще девочкой. Наполеона III наголову разбили пруссаки.
Беда, крушение. Жизнь изгнанника в Чизлхерсте.
В отличие от своего дяди — того самого Наполеона, — он не был великим полководцем, но все-таки он сам вел армии в бой и в более ранней войне, с австрийцами в Италии (что, спрашивается, они там делали?), выиграл два крупных сражения — при Мадженте и Сольферино. Он мог выгнать австрийцев из Италии совсем, но после Сольферино заключил перемирие. Одна из причин, утверждают, состояла в том, что он просто-напросто устал от кровопролития.
Я сам все это смотрел по справочникам. Домашняя работа. Маджента, Сольферино, Седан. Как в свое время читал про Дубровник. И вот на какую историю я теперь наткнулся.
