Дорогой Маккол!
Куда вы, черт побери, запропастились последние дни? Я всячески старался повидать вас до отъезда, но подобно Ваалу вы либо охотились, либо спали, либо путешествовали. От души надеюсь, что сие означает лишь, что вам удалось успешно объединить оба ваши конька — любовь и ритуальные убийства.
А нужны вы мне были как отец-исповедник. По правде говоря, я умчался из Клива бешеным галопом, так как поставил себя в весьма неловкое, если не сказать, гибельное положение по отношению к нашей юной приятельнице la fille du regiment[21], о которой мы не раз беседовали. По глупой доброте душевной я ополчился на защиту нашего юного Иосифа, сиречь мистера Стратта, и его любезной красавицы. Это привело к свиданиям с Юной Знатной (?) и Добродетельной (??) Девицей, имя же ее ты ведаешь. Не могу объяснить вам, какой Асмодей в меня вселился, но факт остается фактом: она весьма откровенно напрашивалась на милые интимности, в каковых я ей по глупости, но милосердно, не отказал. Разумеется, ничего серьезного: так, розыгрыш гамм. Но у нее оказался дьявольский темперамент, сочетающийся с непристойной страстью к прочности и респектабельности. Во время второго нашего тайного посещения кладовки с вареньем она с чертовской серьезностью вдруг задала весьма недвусмысленный вопрос. Естественно, я произвел ловкий обходной маневр и стоически выдержал последовавшие слезы и упреки.
Добродетель, если не тщеславие, до того возобладала над радостями новых и восхитительных откровений, что она не только явно выказала решимость продолжать лишь после получения официальных заверений, скрепленных Церковью и Государством, но и прямо пригласила меня встретиться с грозной мамашей, заядлой любительницей лисьей травли. Под влиянием минутной слабости я принял приглашение, но зрелые размышления и обращение к поистине гениальному оракулу убедили меня, что мне не следует более пробираться в сии заповедные угодья, если я хочу в целости сохранить свой пышный рыжий хвост блаженного безбрачия. И я бежал, быть может и бесславно, но с благоразумной поспешностью.
В моем прощальном письме — кстати, по-своему, бесподобном перле, — я дал понять, что буду банберировать в Париже и Зальцбурге. На самом же деле я затаился здесь, в доме ученого и любезного друга, англокатолика ошеломительного целомудрия, который уверовал, что наступил благоприятнейший момент для моего обращения на путь истинный. Я позабавился, весьма огорчая и шокируя сего почтенного Аристида, дважды (под предлогом покаянной исповеди) поведав ему, что произошло, со всеми жуткими подробностями и многими пикантными приукрашиваниями. Он полагает, что я уже совсем близок к Богу.
Лондонское общество очень мило, но стало таким сверхкультурным, что не считает нужным читать даже те новые книги, которые разносит в пух и прах столь остроумно и высокомерно. Здесь же все овеяно высокой духовностью, ибо мой приятель — что-то вроде первосвященника новоявленного культа, цель которого заключается в том, чтобы римский папа был признан английским королем. Я, разумеется, всецело „за“ и останусь тут, пока в Кливе все не уляжется. Надеюсь, вы будете моим лазутчиком и сообщите мне, когда барышня настолько отвлечется от своего гнусного плана, что я смогу спокойно возвратиться к моим ларам и пенатам.
Прощайте, милый бес!
Р. П.»
Маккол прочел и перечел скромную эпистолу, каллиграфически начертанную аккуратным мелким перфлитовским почерком, ценой неимоверных усилий выработанным под почерк Торквато Тассо. Многие свои литературные аллюзии мистер Перфлит тратил на этот практичный шотландский интеллект совершенно зазря, но самые факты весьма и весьма заинтересовали Маккола: ему более чем любопытно было узнать, как к ним относится сама Джорджи. Естественно, врач должен быть чертовски осторожен, но и в этой профессии небеса предоставляют кое-какие возможности. Во всяком случае, почему бы и не заехать туда на чашку чая?
Отдыхать в «Бунгало Булавайо» у своих родственников Джорджи отправилась по совету Маккола. Алвина и Фред были согласны в том, что доктор был на редкость внимателен, а его отказ прислать счет за свои визиты и вовсе поразил их самым приятным образом. Едва он увидел Джорджи, распростертую на постели с головной (а может быть, и сердечной) болью, как повел себя самым благородным образом. Его доброта не ограничилась каждодневными визитами и двумя подробнейшими осмотрами, исчерпавшими все возможности. Хотя ни он, ни Джорджи ни разу не упомянули Перфлита или прочие мелкие осложнения, она почувствовала, что он понимает, как тяжело приходится девушкам. В ней пробудился восторженный интерес к медицине, включая хирургию, и к полной высокого самопожертвования жизни, на которую добровольно обрекали себя члены этой профессии ради блага человечества. Врачи, говорила Джорджи, похожи на благородных рыцарей: они не только говорят, но делают дело и обращают свое бескорыстное служение не на какие-то суеверия, но на истинное улучшение жизни. (Она взяла почитать номер «Ланцета».)
Маккол обсудил состояние Джорджи с ее родителями, не сухо и профессионально, но с человечной проникновенностью, с доброжелательной проницательностью, столь характерными для сельских врачей.
— Нет, миссис Смизерс, — сказал он, — у Джорджи ничего сколько-нибудь серьезного нет. Я дважды провел исчерпывающее обследование, чтобы окончательно убедиться, и даю вам слово, такой абсолютно здоровой, прекрасно сложенной, с отличной кровью девушки мне еще видеть не приходилось.
— Рад слышать, — объявил полковник. — Терпеть не могу болезненных женщин. Истинное наказание.
Алвина одарила его надменно-подозрительным взглядом, а затем с дружеской теплотой осведомилась у Маккола:
— Но в таком случае, что вы все-таки у нее нашли, доктор?
Маккол кашлянул и заговорил медленно, тщательно выбирая слова:
— Она вполне здорова, то есть в физическом смысле. Но психологически… да, именно психологически не все обстоит идеально. Полковник, которому приходилось нести ответственность за многих подчиненных, поймет, что я имею в виду. Вся суть в моральном состоянии, полковник, а?
— Да-да, — важно подтвердил полковник, хотя совершенно не понимал, о чем говорит Маккол. — Моральное состояние, вот именно, моральное состояние.
— Поэтому, — продолжал Маккол, — ни в лекарствах, ни в других видах лечения ни малейшей нужды нет, а, полковник?
— Ни малейшей, конечно, конечно, — сказал полковник. — Моральное состояние, да, моральное состояние!
— Но что же нам делать? — спросила Алвина.
— В определенном смысле вы вообще ничего сделать не можете, — сказал Маккол. — По-моему… э… по-моему, она перенесла какое-то душевное потрясение…
«Каррингтон!» — подумал полковник; «Это животное, кузен!» — подумала Алвина.
— Но главное, — продолжал Маккол, — как бы это выразить? Ей необходим какой-нибудь интерес в жизни, занятие, развлечения. Как справедливо выразился полковник, суть в моральном состоянии. Я бы рекомендовал ей поехать куда-нибудь отдохнуть, переменить обстановку — так, недельки на две, а потом, когда она вернется домой, я буду катать ее на моем автомобиле, чтобы у нее было иногда какое-то отвлечение.
И Алвина, и полковник рассыпались в благодарностях прямо-таки слащавых — доктор вновь решительно отказался прислать счет — и визит к Эмпсом-Кортни был решен тут же на месте. Спрашивать мнения Джорджи нужды не было: мамочка, если не папочка, лучше знает, что ей полезно. Маккол ответил Перфлиту весьма кратко:
«Уайт-Уиллоу, Клив.
Дорогой Перфлит,
благодарю за письмо. Барышня, о которой вы упомянули, теперь поручена моим профессиональным заботам. По моему мнению, она перенесла большое потрясение и оправится от него еще не скоро. По моему мнению, во всех отношениях вам в ближайшее время возвращаться не стоит. Я сообщу вам, когда, по моему мнению, все уладится.
Искренне ваш
Малкольм Маккол».
Мистер Перфлит ответил шаловливой телеграммой (без подписи).
«ВАЛЯЙТЕ ЖЕЛАЮ УДАЧИ»
Джорджи, собственно, «Бунгало Булавайо» не так уж и манило, но, с другой стороны, уехать из Клива она была рада. Альвина очень за нее тревожилась: в последнюю неделю перед отъездом Джорджи дважды спускалась к завтраку какая-то бледная, осунувшаяся, с темными кругами под глазами. Алвина чувствовала, что девочка страдает из-за отсутствия развлечений, и приглашала к чаю кого только могла. Как тяжело, что Джорджи ничуть ей не благодарна, думала она и даже сетовала на это вслух.
«Бунгало Булавайо» было расположено очень живописно на хорошо дренированной меловой подпочве в одной из самых аристократичных и почти не испорченных Жемчужин нашего южного побережья — с видом на Ла-Манш и всего в пяти минутах от церкви и почты, благо автобус останавливается почти у самых дверей. Прежде тут была деревня, но она сгинула под натиском превосходных вилл, удивительно комфортабельных и снабженных всеми современными удобствами. Над длинным рядом бунгало и коттеджей вставали зубцы серых меловых утесов, подножье которых не слишком нежно омывали высокие весенние приливы, а вершины были обезображены тройным рядом загородных резиденций. Между этими последними виновато приютились два довольно ветхих отеля с весьма современными ценами и пансион «Трезвость». К ста двадцати большим домам примыкали сто двадцать пять теннисных кортов. Имелось там поле для гольфа на восемнадцать ямок, а семьдесят две деревянные купальни позволяли обитателям этого райского места наслаждаться всеми прелестями морских купаний с комфортом и строгим соблюдением приличий.
