Кофе выпит наполовину, когда я вдруг вздрагиваю от резких звуков. Стул громыхает по полу рядом со мной. Какой-то тип в спортивном костюме втискивает себя за стол. Отсюда и шум. Неужели обязательно усаживаться с рюкзаком на спине? Он хряпает стакан соку об стол не расплескав, как настоящий циркач. Опрокидывает стакан в рот, следом сует сигарету и затягивается так, будто она последняя в этой жизни.
Теперь он таращится на меня глазами дикаря. А если он псих? Они могут броситься, если начать с ними игру в гляделки. Я отвожу глаза и смотрю в окно.
Распахнув глаза, я вижу солнце, которое глядит сквозь мутное стекло, подчеркивая грязь и отпечатки пальцев. Неопрятность не имеет никакого значения, особенно сегодня.
Сини посапывает рядом, этой ночью я разрешила ей спать вместе со мной.
Я тереблю волосы Сини.
– Угадай, какой сегодня день, – спрашиваю я.
– Мы идем смотреть папин домик! Пошли, – оживляется Сини.
– Не сейчас. Сначала поедим кашки, сходим искупаемся, и только потом.
– Свари кашку, – просит Сини.
– Хорошо.
Я встаю. Сини тоже подскакивает, бежит на кухню, вытаскивает кастрюлю и ставит ее на плиту. Она так увлечена, что не могу утихомирить ее.
– Дай, мама насыплет хлопья.
– Нет, я.
– Перестань. Иди лучше посмотри, может, мультики начались.
Сини бежит к телевизору, включает его и усаживается на пол.
Помешивая кашу, я смотрю на фотографии, прицепленные к углу вытяжки, они-таки растопили меня.
И слова Матти.
Он никогда так не говорил.
Я даже спросила:
– Ты что, принял что-то.
– Чего?
– Ну, что-нибудь.
– А, успокоительные. Ты же знаешь, что я не принимаю ничего. Хелена, я просто абсолютно уверен в этом. Приходите его посмотреть, не хочешь мириться, не надо, только придите посмотреть.
– Хорошо. Мы придем.
Едва я положила трубку, Сини спросила:
– Это папуля звонил?
Она чувствует все, иногда кажется, что и понимает все. Надеюсь, что нет.
Я помешиваю кашу, но до сих пор не могу поверить, что все это правда. Он все рассказал Сиркку, совершенно спокойным тоном, со мной разговаривал коротко. Он знает, что я не выношу пустословия.
Мы с Сини наденем желтые летние платья, которые купили в Падасийоки. Я заплету Сини косичку, а сама завяжу бант. Наверное, я чуток глуповата. Это еще не значит ничего, что мы пойдем смотреть этот дом. Просто темнота продолжалась так долго, и теперь мне хочется, чтобы мы выглядели красиво.
В телике слышны пронзительные вопли, каша булькает, солнце поднимается над мрачными домами, я таю. К счастью, Матти здесь нет. Я бы точно прыгнула ему на шею, не из-за дома, нет. Просто так. Сколько времени уже я не ощущала на шее его колючую бороду? Вечность. А его руки повсюду? Еще дольше.
Каша готова, я зову Сини.
Я нутром тебя знаю, не лично.
Я не навязываюсь в компанию, уверен, что мы сегодня еще встретимся по работе. Хочу сохранить дистанцию, так как все, что произошло, далеко не личное. Мы встречаемся только потому, что у тебя есть кое-что, чего у меня нет: небольшая власть влиять на цены старых домов.
Когда все закончится, и сделка будет завершена, мы исчезнем из поля зрения друг друга, как космические корабли, случайно заскочившие на одну орбиту. То, что я сейчас сказал, – сентиментально, вовсе мы не космические люди. Уточняю: ты продолжишь свою жизнь, словно меня никогда и не было, а я вспомню о тебе, когда буду топить баню, отрывая бересту от березового полена. Береста напомнит мне деньги, а деньги напомнят о тебе.
Раненько ты, однако, не спится, наверное. В это время ты еще не способен рассуждать об удачном расположении участка на склоне и камине в гостиной. У меня в рюкзаке для тебя почта, но я не дам ее тебе лично в руки, если быть абсолютно точным, эта почта Для Мерьи. Сам виноват, не позвонил мне, не сообщил новой цены, ты сам заставил меня стать почтальоном. Твои летние штаны мокрые от пота, лоб в морщинах, что с тобой. Пей свой кофе, пока есть время. Кури свою сигаретку, пока она не погасла.
Ты принес с собой запах дешевого лосьона – а может быть, и надежду, которой было пропитано послевоенное время? Вряд ли. Ты принес свободу секса, об этом твое поколение вопило на всех углах, а я теперь должен радоваться изо всех сил. А может, я обобщаю, как это принято во всех книгах по истории? Что если ты в шумные шестидесятые корпел над учебниками в торговом училище, ни бум-бум о новшествах в паховой области, возможно, я и не спрошу с тебя за бардак, устроенный твоими ровесниками.
Я смотрю на тебя, а ты избегаешь взгляда.
На твоем месте я поступил бы так же.
Сам виноват. Ты выбрал плохое место, здесь не отгородишься табличкой «частное владение». Того и гляди, сюда ввалится недолеченный псих или вспыльчивый бомж, что тогда будешь делать? Финансирование урезано, места в больницах сокращаются. Нельзя так беспечно выбирать стол в кафешке.
Я прекращаю длинный монолог, адресованный Кесамаа, которому неудобно сидеть, он переваливается с одной ягодицы на другую, перекладывает ногу на ногу. Боковым зрением он проверяет, гляжу ли я на него. Конечно, гляжу. Это мой способ жарить мясо на гриле.
Жалость на мгновение шевельнулась во мне, ее тут же сменила холодность. Я выпиваю сок до конца и машу рукой человеку, чей брачный союз скоро окончательно превратится в советский союз. Кесамаа в недоумении, ни малейшей попытки ответить человеку, который сегодня уведет дом у него из-под носа.
В такие дни мы с Мартой молча сидели на скамье-качалке во дворе. Только ветер шелестел в листве, и птицы щебетали.
Вики бегает на веревке и от радости подпрыгивает у моих колен. Мы с Мартой тоже когда-то хотели завести собаку, но так и не завели. Вики, конечно, не сторожевой пес, но Рейно, говорит, что он чует опасность.
Я купил в магазине булочки, сварю Рейно кофе, когда он после обеда зайдет ко мне. Успеем сходить в бар, сыграть до смотрин в покер. Рейно обещал быть на смотринах до самого конца. Агент об этом не знает, но его это и не касается. Говорили еще, что если сделка состоится, то вечером затопим баню.
Я прибрался, не разрешил сыну и его жене наводить порядок. Надоело слушать их ворчню о беспорядке, о необходимости ремонта и о старой мебели. Был бы я почувствительней, точно обиделся бы.
Однажды Рейно заглянул в гости, когда семья сына у меня была. Он послушал их критику, а потом сказал, что не выдержал бы такого и две минуты. Я ему свою систему объяснил. Я всегда поворачиваюсь левым ухом к тому, кто критикует, а другим ухом слушаю птиц.
Протер скамью-качалку. Агент говорит, что семьи с удовольствием сидят на ней, обдумывая покупку.
Он сказал еще, что если бы я качалку на три метра ближе к сараю переместил, тогда солнце удачно попало бы на нее, как раз на два часа, на время смотрин. Как-то глупо, но я подумал, что сделаю это для него.
Если за дом дадут то, что просят, не знаю, что делать.
Такие деньги. Куда я с ними?
Если я куплю маленькую квартиру в доме, где сын, все равно на счету останется о-го-го. Мы привыкли с Мартой жить без особых трат. Я не умею одежду покупать. Или машину. В город три года не выходил. Мы тут посчитали с Рейно, что если делать большие ставки в игре, все равно жизни не хватит, чтоб потратить.
Сыну эти деньги останутся.
Он купит минивэн.
Без него никуда, ребенок у них и все эти лыжи, и доска для паруса, и детские причиндалы. Сын жалуется, что в «универсал» все это никак не влазит.
Я только удивляюсь.
За последние тридцать лет я ничего другого не делал.
Удивительно, сколько времени уходит на охи и ахи.
А говорить об этом без толку, когда знаешь, что услышишь в ответ.
Сын живет другой жизнью, в другой стране, иначе, чем я. Я как за границей в своей стране. Страны, в которой я жил в том возрасте, как мой сын сейчас, больше нет. А если и есть, так она подавлена. Страна теперяшняя поверх моей стоит. Марта считала, что я мелю чепуху.
Будучи в возрасте сына, я не мог жить своей жизнью. Я жил жизнью Финляндии. По крайней мере, мне так казалось. Рейно тоже так считает. Мол, что значит своя жизнь? Что значит свое время? Время для всех одно. А страна – нет.
Мне удалось выкинуть из башки этого идиота, который пялился на меня, теперь сижу в офисе и заучиваю информацию по домам наизусть. Речь без бумажки всегда производит впечатление. Отец говорил, что проповедники никогда не пользовались бумагами. Я только уточнил, что продажу недвижимости нельзя сравнивать с традиционным проповедничеством.
Я высасываю из бумаги чернила и превращаю их в вино. Я игнорирую факты и сосредоточиваюсь на фикции. Я бушую, словно штормовой ветер, и озаряю детали, словно вспышка молнии.
Надо играть на струнах души семейного человека. Надо убедить симпатичную молодую даму и в меру тучного фаната Мики Хяккинена в том, что вот оно, гнездышко именно для вас, по цене Кесамаа, средь чудесного белого дня.
