В первую же ночь по возвращению из роддома ей явился необычный призрак — поп Акакий. Она не знала, что он давно умер, не знала обстоятельств его гибели — и, очнувшись ото сна, стала думать: что бы это могло быть? Наверно, старик окончил свои дни на земле, и пришел попрощаться. Вроде бы, так нормально. Но ведь он не был ей роднею, даже далекой, вообще возник из неизвестных земель, не знали даже, из какого селения. И поведение его во сне было странным: он не махал рукою, выплывая из марева, и вновь уходя туда, — стоял себе в ряске и шапочке у ворот храма, и манил идти за собою. Она пошла, через небольшой зальчик, мимо аналоя — прямо к дверце, за которую ей нельзя было заходить. Но поп отворил дверь, и простер руку в крохотное помещение. Оттуда лился свет; непонятная дрожь подступила к телу; озноб, страх. Жест Акакия был, однако, неумолим, — она заглянула, и увидала стоящую возле алтаря пожилую женщину с тонкими чертами сурового лица. Черный плат на голове, темные одежды со странными узорами. Священник исчез: так бывает в кино с испорченной лентой: стоял, и нет его. Анико потянулась к алтарю: так захотелось туда, так много сулила эта встреча… Но женщина внезапно повернулась, вскинула руку — дверь захлопнулась, и Анико оказалась в полной темноте. Какие-то шорохи, посвистывания, сквознячки окружили ее. Перед тем, как проснуться, она успела все-таки сообразить, кто была эта женщина — конечно же, равноапостольная Нинико, родственница самого Георгия Победоносца, зажегшая над Грузией свет Истинной Веры, заступница. Анико долго, тревожно думала над сном, пытаясь разгадать, что он значит. Кисло даже молоко в груди от таких дум, — Илюшка плакал, маялся животиком. Уймэ! Как ни думай, как ни раскидывай, выходило одно: надо ехать к родным местам, просить прощения, заказывать службу по святой Нине, попу Акакию, и всем покинувшим этот мир родственникам. Ведь что получалось: так просто уехала, пропала, сошлась где-то вдалеке с мужчиной неясной природы и породы, родила от него детей, пережила войну — и забыла Сванетию, черноватое от близости высоты небо, ореховые деревья у горных речек. Надо ехать, ехать!
Тут, конечно, возникли свои вопросы, доводящие порою аж до паники: как ехать, если со времени, когда шарабан с нею, братом Датико и Захарией Махатадзе двинулся в сторону Колхиды — не послано было ни единой весточки бабкам, матери, отцу, братьям, подругам… Считала так: все оборвано, и нечего жить старым! Был момент — в войну, когда явились к ней ночью призраки братьев Баграта и Реваза — Анико хотела написать в Грузию: разделить беду, поведать свои скитания и горести. Но не решилась: так тяжело отцу и матери потерять сыновей — а тут еще пропавшая, отрезанная от семьи дочь лезет из неведомых мест со своими несчастьями.
И вот теперь — пришла пора.
Петро отозвался на желание бабы с понятием и сочувствием: да Господи, какой разговор! Святое дело. Возьмем ребят, пусть повидают другие места, бабку с дедкой с материной стороны, дядьев, двоюродных братьев с сестрами… Столько узнаем новой родни!
Трогаться решили в начале апреля: когда нет еще ни огорода, ни сенокоса, ни выгона коровы в стадо, не куплены еще поросята на осень, хозяйство можно оставить на догляд Якова Егорыча и соседей — после сочтемся… Всю зиму Петро брал шабашки, какие только мог: ставил срубы, клал печки, ладил наличники, помогал заготовлять дрова — а куда денешься, дорога дальняя, и деньги нужны немалые: посчитать одни подарки!..
К началу поездки Анико снова была беременна на шестом месяце. Ну и что за беда, как-нибудь…
Еще решался вопрос: писать ли домой, уведомляя о приезде? С одной стороны, вроде положено, чтобы люди подготовились, с другой — неизвестно, как еще посмотрят в ее суровой семье на такую весточку. Скажет отец: «Нет ей сюда дороги!» — и все, и обрубит концы, не увидишь больше каменных домишек под большою горой, бараньего стада в зеленой долине, хищного полета быстрых всадников, кладбища за селом… А нагрянуть неожиданно, да с семьей — это уже гости, тут свои законы, притом маленькие дети на руках, — уймэ, дрогнет самое жестокое сердце.
Всю дорогу Анико нервничала, предчувствуя встречу с родными местами. Рассказывала о детстве, об отце с матерью, о бабках, братьях, плела разные сванские легенды и сказки — о доброй богине Дали, о чудовищах Цхеки-Лаав, Эсрия, Шашар Лахвааэ…
До Зугдиди добрались нормально: когда на железных дорогах ввели трибуналы, поезда стали ходить с точностью до минут. Там вообще можно было уже вздохнуть спокойно: почти на месте! На площади они увидали трофейный «Опель», ждущий пассажиров. Водитель, отставной старшина, видно, из интендантских — кто же еще, кроме их да старших офицеров, мог вывезти из Германии такой предмет роскоши? — заломил громадную цену, супруги мялись-мялись… А куда деваться — ребята устали, Аннушка с пузом, ее тоже надо пожалеть, да еще и подарки, будь они неладны. В купе — это одно, там все можно приспособить, и все места будут твои. На попутный грузовик, чтобы уж до конца, не стоит и надеяться, значит — пересадки, ночевки, трясучие арбы… Подняться до Джвари, в-общем, не так уж трудно, — но дальше?! Неизвестно еще, сэкономишь на такой дороге или переплатишь. Натаскаешься с ребятами, со своей рухлядью, подарками этими: пестерями со сладкой стряпней, корчажкой липового меда, патефоном — его вместе с двумя отрезами послал Петико из Дрездена старый бобыль-белорус, капитан Игнат Самотевич, корешок его еще с московских боев, когда сержантили взводными в соседних ротах. Одним приказом стали младшими лейтенантами, и еще полгода держались вместе — срок для пехоты невероятный! — пока не раскидало в разные стороны; встретились в конце сорок четвертого, в запасном полку, — запили по-черному, и пили, покуда Игната снова не спровадили в эшелон. Как уж он там уцелел в сплошной мясорубке последних месяцев, дочикилял до этого Дрездена — можно только гадать, — важно, что не забыл друга, не потерял домашний адрес его. Патефон — все-таки безделка, предмет досуга, а вот отрезы… Да какой материал! Можно было бы построить и костюм Петру, и доброе платье Анико, и штаны дедке Якову Егорычу, и одежку всем ребятишкам, включая Катеринку… Однако же — смогли наступить себе на горло, сберегли для поездки, хоть и жалко было безмерно. Когда еще выпадет купить хорошей мануфактуры по карточке в местном раймаге! А все износилось, у самого из верхней одежи — только и есть, что старая шинель, китель, гимнастерка…
Зато с подарками! А это важно, и гордость при себе: мы, мо, тоже люди непростые, знаем гостевой закон… Особенно Теплоухов тревожился: шут их знает, этих кавказцев, чем живут они — и в этом, и в прочих смыслах… В армии ему доводилось встречаться с разными нациями, среди грузин там тоже было полно всякого люда: шустрые и степенные, порядочные и приблатненные, смелые и трусы, хитрые и простодушные, умные и дурни, каких еще поискать на белом свете… Другое дело, что все они старались держаться друг за дружку, помогали землякам, заступались, не давали в обиду, — ну, так было у всех, кроме русских, пожалуй: те уж гляделись истинными интернационалистами, такому до лампочки, что за человек рядом: свой русак, хохол, армянин, — к чужим-то, пожалуй, относились даже и лучше.
Короче, загрузили «Опелек» так, что он чуть не сел на рессоры. Бывший старшина насупился, но обратного хода договору не дал: слово есть слово.
Машина жужжала, поднимаясь выше и выше. Разошлись на небе облака, и обозначились сахарные головы хрустально отливающих вершин, вечных стражей Сванетии — Ушбы, Тетнульда, Лайле… Анико высунулась из дверного окошка, протянула к ним руки. «Глядите, глядите! — закричала она. — Это наши места! Гляди, Петико!» Муж зевал: все-таки воздух был для его организма порядком разрежен.
Темнело, когда въехали в село. Машина остановилась; Анико, горбясь, поднялась на высокое крыльцо и постучала в дверь.
— Кто там? — послышалось немного спустя. — Это ты приехал на машине? Не знаю ничью такую машину.
— Это я, отец. Ваша дочка Анико. Ме пуди.
— Кто?!! — засов застучал, отодвигаясь. — Что ты… ты говоришь?..
Вышел высокий горец с седой бородой, вгляделся в женщину.
— Это ты… это ты… — обхватил, прижал к себе. — Где же ты была, моя бедная девочка?!.. Эй, Майко! Дети, дети-и! — заревел он. — О-о, бедная девочка!.. Мы думали, что ты умерла, и давно поминаем тебя!
В доме зажужжали, загомонили; скрипели двери, вспыхнул огонь керосиновой лампы. Старый сван, почувствовав выпирающий живот дочери, опомнился вдруг, вгляделся в стоящего возле машины с сыном-ползунком и двухлетней дочкой мужчину:
— Э… твои дети? Муж? Откуда вы? Из Тбилиси? Он не абхаз? Эй, гамарджоба, батоно!
Тут вывалилась толпа: все орали, топали; гортанный хохот улетал вверх, к Эшбе. Петро отдал сына на руки шоферу, и принялся выгружать поклажу.
