Андрею она ничего не ответила, но он, похоже, и забыл, о чем спрашивал. Лучше позвоню отцу.
К телефону подошла тетя Юзя.
– Спит, – сообщила она об отце. – Еле живой пришел сегодня с работы. – И стала жаловаться, прикрыв, как догадалась Инесса, микрофон ладонью: – Никак не уговорю его оставить работу. Под семьдесят уже, где силы брать?
Инесса взяла отца под защиту:
– Он же без работы закиснет, тетя Юзенька. Я его понимаю.
– Ничего ты не понимаешь, – совсем разволновалась тетя Юзя. – Лучше бы поговорила с ним, убедила. Нам много не надо, на две пенсии проживем. Пусть ковыряется в своих приемниках и телевизорах...
Отчего-то тети Юзино волнение вдруг передалось Инессе. Когда пятиминутная тирада кончилась, она сказала:
– Ладно, я с ним поговорю. А вы не пускайте его завтра на работу. Пусть сходит к врачу.
– Не пустишь его...
Инесса положила трубку, сидела не двигаясь. В самом деле – скоро семь десятков отцу. И человек не вечен. Как-то не думалось об этом – по отношению к отцу – раньше. Если думалось даже, то не ощущалось так вот пронзительно-ясно. Он был крепкий, ничто не выбило из него здоровья, Инесса и не припомнит, болел ли он когда-нибудь после того, как туберкулез залечили. Вот потому и не думалось. И годы как-то не считались всерьез – постоянно человек в движении, в каких-то увлечениях, неистребимо жизнерадостный. Все-таки постаралась уговорить себя: нечего паниковать, поддаваться тете Юзе. Каждый человек может устать, тем более такой пожилой. Ничего не случилось, отгоняла она от сердца страх.
– Беспокоюсь я что-то за папу, – сказала она, вернувшись в комнату.
– Что там стряслось? – но глаз от газеты не оторвал.
Это было уже чересчур.
Она расстелила постель, легла и отвернулась к стенке. Оттого что Андрей не замечает ее вызывающих действий и молчания, сердилась еще больше и не могла уснуть. А когда он, тоже молча, лег рядом, демонстративно от него отодвинулась. Андрей протянул к ней руку, пытаясь обнять, она резко высвободилась. Весь вечер сидел уткнувшись в свои газеты, теперь начинаются нежности.
– Что с тобой, Инка?
– Ничего. Хочу спать. Устала.
Он повернулся на спину. Как будто даже обрадовался, что от него не требуют исполнения супружеских обязанностей. Инесса погасила свет.
– Да, я тебе не рассказал... – Она даже вздрогнула от его голоса. Интересно, что он может мне рассказать? – Алешку Боброва Кульков к себе берет.
– Сергей Кульков?! Каким образом? – Инесса до того обрадовалась, что про обиду забыла. – Где он его разыскал?
– Не он, а я, – поправил Андрей. – Алексей как-то позвонил, я и вспомнил про нашего влиятельного приятеля.
– Он же начальник КБ. Не зазнался? С нашего курса он, пожалуй, больше всех преуспел, правда?
– Преуспел и не зазнался.
Мало таких людей, которых ни высокое положение, ни ученые степени, ни слава, ни деньги, ни собственная «Волга» плюс к служебной не могут испортить. Дважды лауреат. Кажется, единственный с их курса защитил докторскую. Сколько лет не виделись – не пересекались дороги, а нет-нет от кого-нибудь что-нибудь услышишь, узнаешь, в газете фамилия попадется.
– Малость побаивался звонить ему, когда телефон разыскал, – признался Андрей. – Вдруг – не узнает? Или вежливо уклонится от разных там просьб бывших незнаменитых однокашников.
– Узнал?
– Спрашиваешь! Обрадовался, зазвал нас с Алексеем домой, принял на высшем уровне. Жена у него на курорте...
– Кто его жена? – Никуда Инессе не деться от женского любопытства. – Не из наших, институтских?
– Жена у него испанка, из этих, помнишь, испанских детишек, которых привезли к нам из республиканской Испании. Преподает испанский язык. То ли в спецшколе, то ли в институте, не разобрал.
– До чего интересно! – сказала Инесса.
– Особенно интересно, что она твоя тезка – тоже Инесса. Сергей смеется, что по одному этому нас с тобой никогда не мог забыть.
– Алешка ему все про себя рассказал?
– Разумеется. Я ведь тоже первый раз в подробностях слышал. О нем можно книги писать, об Алексее, – такая у него жизнь. Послушать было интересно, вот мы и слушали. А к делу, как я понял, Сергей это не отнес. Велел приходить оформляться.
Как важно иметь в жизни хороших товарищей. Друзей. Пусть для Сергея это пустяк, взять Алешку на работу. Но ведь мог бы не звать домой, начальственно распорядиться: приходи в отдел кадров, и все. Видели мы таких. Хотя из моды выходят. Но одно дело – кто моде подчиняется, а другое – кто всегда, во всех случаях человеку – человек. Как Сергей.
– Это здорово. Удачно ты про него вспомнил.
– Сам горжусь, – усмехнулся Андрей.
– Тогда давай спать, – сказала Инесса, преисполнившись миролюбия и благодарности к мужу. За то, что он – такой. Какую напраслину возводила она нынче на него! Знал бы он, что за дуреха лежит у него под боком. Не знает, и слава Богу.
Еще позавчера он был жив, ее отец. Сидел за тем самым столом, покрытым накрахмаленной скатертью (и рубашка на нем была белоснежная, накрахмаленная, только без галстука – взмолился перед тетей Юзей: «Давит воротничок, Юзенька!»), где теперь стоит гроб с ним, отчужденным от людей, которые входят, выходят, стоят, кладут цветы. Отчужденный от посторонних, от близких – Инессы, тети Юзи – в той же мере. В той же безмерности.
Тогда, десять дней назад, тетя Юзя все же настояла, чтоб пошел к врачу, ему сделали электрокардиограмму, не нашли ничего тревожащего, но дали бюллетень, сказали, чтобы посидел дома, отдохнул. Три дня посидел, повозился со своими приемниками и пошел на работу – последние два или три года он был начальником небольшой автобазы на каком-то предприятии. За тем, где он работает, было нелегко уследить – он часто менял места службы. Не потому, что был неуживчив, напротив, и не потому, что не справлялся, а потому, что каждая новая работа не приносила ему, привыкшему – и не отвыкшему! – к другим масштабам и к иной ответственности, удовлетворения, а он все искал, и не находил, и найти уже не мог, и сам отдавал себе в этом отчет, и все же нет-нет да поддавался соблазну – найти, обрести наконец себя, вернуть себе себя... Но никому не было до пожилого человека дела – он был устроен, обеспечен, чего еще недостает?..
Только вчера и сегодня Инесса увидела людей, с которыми отец был помимо дома связан. Приходили какие-то молодые ребята, девушки – притащили венок, девушки плакали и объясняли Инессе: «Такой был замечательный человек, душевный, к любому умел подойти». Подолгу стояли у гроба и немолодые люди, от них попахивало бензином, маслом, за годы въевшимися в кожу. Спрашивали тетю Юзю, чем помочь, обещали не забывать ее, уговаривали: «Если что будет нужно, вы нам звоните, не стесняйтесь». Тетя Юзя как будто бы слушала, но видно было – никого и ничего не слышала. Ни одной слезы не скатилось из ее невидящих глаз на словно бы окаменевшее лицо. Она все время сидела на стуле около гроба и неотрывно смотрела в лицо покойного. Иногда вставала, чтобы по-своему переложить букетик цветов или что-то поправить в последнем убранстве мужа. И опять застывала – на час или два.
...Михаил Степанович три дня побыл дома, а потом отправился на работу – как всегда жизнерадостный и деятельный, в своем несколько потертом пальто (сшить новое требовало не только солидных денег, но и усилий, сделать которые ни у него, ни у тети Юзи не было желания), в шляпе под стать пальто, – и все вошло в свою колею. На свадьбу к Тасе, в Подлипки, они с тетей Юзей, правда, не поехали, отец повинился перед Варварой: «Далеко уж больно, Варенька, да и тяжело нам, старикам, в таком многолюдье. Мы непременно с Юзефой Ивановной к вам потом, отдельно приедем». На свадьбу не поехал, а в остальном ничего настораживающего в его поведении не было. Может, чуть больше обычного полеживал на своей тахте, так тогда этого и не заметил никто.
А позавчера Инесса наконец собралась на Ново-Песчаную. У Андрея были какие-то поздние дела в институте, поехала одна. Он просто превосходно выглядел в тот вечер, отец. С аппетитом ел, подтрунивал над тетей Юзей, потом демонстрировал Инессе свой магнитофон и записи Вертинского. Музыкальные вкусы отца были иногда неожиданны. Он любил Вертинского, но еще нравилась ему Пахмутова. Что не мешало знать наизусть «Иоланту», «Пиковую даму» и целую кучу разных классических арий.
В тот вечер слушали Вертинского. Инессе он тоже нравился: трогала меланхолическая, красивая грусть. Обсуждали с отцом: отчего же трогает? Сколько модных композиторов и певцов за эти годы ушли в небытие, даже иные сравнительно недавние, довоенные: мелодии не слушаются уже, воспринимаются как архаизм, а вот салонный, грассирующий, с чужими для нас темами и чужой печалью Вертинский сохраняет обаяние. Отец объяснил:
– Он по-настоящему музыкален и пусть небольшой – но в каждом слове и мысли – поэт...
