– Хорошо, – согласилась я как можно равнодушнее. – Индусов, конечно, жалко. Что им пропадать на улице? Передержи своих индусов где-нибудь до темноты. Ночью, когда сторожиха уйдет спать, я открою подъезд своим ключом и впущу их. Но смотри: если ты меня надуешь с телевизором, я сдам твоих индусов ментам, не задумываясь ни на секунду.
– Не надо крайностей, Юлия. Мы все – одно поколение, и должны выплывать из дерьма вместе. Иначе нас потопят.
Той же ночью Федя и индусы заселились в мою квартиру. Федя расположился спать в желтой гостиной, где раньше висела картина.
Сативати и Велусами создали себе постель на полу возле двери, ведущей на черную лестницу. Ближе к кухне.
…Утром позвонила Илона и сквозь пустую болтовню между делом два раза ввернула, будто прошлась матерком, озабоченный вопрос: «Не ведаю ли я, куда мог подеваться Ливеншталь, который не ночует дома уже неделю». Вопрос следовало читать так: «Не ночует ли у тебя, Джулия, мой дружок Ливеншталь? А если он у тебя ночует, то почему с вами не ночую я? Или я вам чужая?»
Но я ответила лаконично: «Сама его ищу».
Через два дня неожиданно, без предворяющего телефонного звонка, пришел китайский учитель Дун Дешин. Он казался не на шутку взволнованным. Рядом с ним покорно стояла Ли, с холщовой сумкой, в которой – я это знала – находилась деревянная кадушечка для распаривания ног, а также разные масла, щеточки и деревянные палочки для массажа.
В руках Дун Дешин держал букет цветов.
– Это вам, – сказал китайский учитель. – Я хочу вас поздравить с взятием первой ступени. Теперь вы на верном пути. Вы поступили в университет, и через пять лет вы станете дипломированным специалистом-китаистом. И вас возьмут на какую-нибудь хорошую работу в Чайна-таун.
Я впустила Дуна в квартиру, стараясь держать его в прихожей. Но запахи индийской кухни проникали всюду. И Дун нюхал воздух, одновременно соображая, что же происходит.
– Джулия, – начал он, нервно теребя лацкан своего синего пиджака. – Вы не могли бы оказать мне небольшую… вернее, гигантскую услугу?
– Какую?
– Понимаете… мне надо надежно спрятать эту девушку. Видите ли, в Чайна-тауне начался пересчет… То есть скоро истекает семь лунных месяцев по китайскому календарю, и в это время заканчивается срок использования всей рабочей силы. Вот-вот начнется чистка рядов. Ли посадят на корабль, и корабль… уплывет. Я не хочу потерять Ли. Я ее люблю. Я не представляю, как буду жить без Ли. Если она исчезнет из моей жизни, то я исчезну тоже. Потому что моя жизнь – это Ли. – И китаец заплакал. И Ли заплакала тоже.
Я хотела тоже заплакать, но потом вспомнила про китайскую лодку без весел, про покорность, которая якобы в крови у китайцев, и спросила:
– А как же ваша философия? Вы же учили меня, что китаец не сопротивляется обстоятельствам.
Дун опустил голову.
– Очевидно, я несовершенен. Философ учит, как надо жить. Но человек часто бывает плохим учеником.
– Я давно это поняла, – сказала я. – Вы морочили мне голову. Вы рассказывали мне то, что никогда мне не пригодится. То, во что не верите сами. Вы заставляли меня ходить в тумане. А зачем?
– Учение – это и есть хождение в тумане по чужим тропам. Человека учат всю жизнь. А истина открывается ему случайно и, как правило, очень поздно.
– Послушай, Дун, я возьму к себе твою Ли, и она будет каждый день делать мне массаж стопы. Это будет плата за приют. Но ты должен рассказать мне всю правду про Чайна-таун. Ты должен мне рассказать, куда уходит корабль с рабочей силой. И почему этот корабль никогда не пристает к берегу. Все-все от начала и до конца.
– О! Джулия! Ты так много от меня хочешь… Чайна-таун – это великая тайна. Это тайна уровня мироздания. Ты не можешь требовать от меня полного знания. Тебе не полагается знать так много. И я сам не знаю много. Я знаю лишь то, что мне полагается знать на моем уровне. Это уровень шестого этажа.
– А кто знает больше?
– Джулия! Больше знает ваш отец…
2. Про возвращение блудного сына
«На конце каждого проекта обязательно окажется ловушка».
В родной город Роман возвратился глубокой осенью, когда первый снег уже укрыл желтую листву. Дорога домой оказалась долгой и трудной. Проехав
Россию с Дальнего Востока до Крайнего Запада, останавливаясь чуть не в каждом крае и области, лежащих на пути, чтобы заработать на дальнейшую дорогу, Роман слегка поседел, невероятно огрубел и пополнил словарный запас, будто побывал в фольклорной экспедиции.
В Хабаровске Роман грузил теплоходы, уходящие на Японию и Китай. Воровал еду на китайских рынках.
В деревянном Иркутске он предпочел зарабатывать на соотечественниках. Роман случайно вышел на целую колонию нерадивых студентов. Прикольные дурачки слушали музыку Ромы-зверя, все свое время тратили на чтение фэнтези, обменивались книгами и кассетами с японским анимэ и сами сочиняли фэнтези. А про физику, которой пришли учиться в университет, забыли думать. У них вообще были слабые связи с действительностью.
Говорили они исключительно существительными.
«Ты, это, военный… курсовая… пипец… вчера».
Первоначально Роман не понимал, чего ему не хватает в речи этих парней. Потом понял: глаголов не хватает. А без модальных глаголов невозможно понять, чего хочет этот чувак.
– Тебе курсовую, что ли, написать? Сам не можешь?
– Время жалко.
Роман понял, что парням жалко тратить время на бессмысленную науку физику, когда есть японское анимэ, компьютерные игры, Толкиен, Гарри Поттер и прочее. Свои вопросы парни могли решать только за рамками реальности, они решали их там… где кончается оперативный простор.
Поселившись в студенческом общежитии у новых друзей, Рома выстроил всех по ранжиру, заставил убрать грязные простыни и объедки со стола, установил дежурство по кампусу, научил готовить три простейших блюда: яичницу, отварную картошку и сосиски. И подрядился писать для них за пятьдесят долларов курсовые по физике.
Ромой пытался было командовать их главненький мальчик. Он ощутил, что теряет влияние, когда Рома с его ростом и телосложением вперся в их тесный мирок. И на всякий случай главненький сказал:
– Новые смыслы! Все старое нах!
– Че смыслы-то?
– Скоро наступит будущее, а мы еще не придумали определения новым реалиям.
Главненький аж вспотел, сказав такую длинную фразу.
– А старые названия ни для чего не годятся? – спросил Рома.
– Нет, – отрезал главненький. – Если новые смыслы не назвать, они умрут. Старые их поглотят. Закон животного мира.
Любители фэнтези и японского анимэ, они были уверены, что старый мир вот-вот сломается весь, целиком, и грянут абсолютно новые времена. И тогда они займут видные места в этом новом мире, состоящем из чипов, плат, искусственных звуков, японской этики стыда. Среди этого антисистемного молодняка преобладали люди с футуристическим мироощущением, при котором будущее считалось единственно реальным, прошлое – решительно ушедшим в небытие, а настоящее расценивалось лишь как преддверие будущего, а посему к нему не следовало относиться серьезно. Спорить с ними было бесполезно, потому что, кроме знаний, почерпнутых из фэнтези, они никаких других не имели, а главное – не хотели иметь. С этим багажом они собирались жить до старости, то есть лет до тридцати…
И когда Роман рассказывал им про староверов, про цыган, которые торговали на задурийском рынке вшами, про то, что прошлое и будущее живут параллельно, и так было всегда, и так всегда будет, – они не верили.
– Товарисч! Эти староверы или староперы скоро сдохнут. Цыгане со вшами – тоже. А ты не бери в голову этот устарелый мир.
Роман как на другой планете побывал. Сам-то он был тугоух на новое. Новая мода к нему не прилипала. Он по-прежнему был одет в курсантскую форму, этим напоминая своего бывшего гуру Шамана.
Иркутяне приглашали его поступать на филфак. Но Роман отказался. Хотя еще четыре года назад был бы счастлив учиться, учиться и учиться неизвестно чему, как завещал великий Ленин. Но нынче не хотелось. Роман уже понимал, что в университетах учат вековечному порядку. А для чего? А для того, чтобы задержать наступление нового…
Чему бы небесполезному поучиться? Возможно, медицине. Или религии? Просто потому, что анатомия человека незыблема, а религия – это догмат, и с самого начала ясно, что нет смысла в наше время его ниспровергать.
В Иркутске же его позвали преподавателем военного дела в школу-интернат. Почти соблазнился. Рука потянулась было к привычному – передернуть затвор, но Роман вовремя вспомнил, что учить – дело такое же неблагодарное, как и учиться. И отказался.
В Новосибирске он работал в столовой Академгородка и видел вблизи ученых. Они были маленькие, худенькие, черненькие. Их осталось совсем мало.
Передвигался Роман теперь вразвалку. По сторонам оглядывался часто и искоса, быстрым режущим взглядом. Все остальное время смотрел перед собой пустыми глазами нового человека, для которого открыты все пути – на специально выделенной горизонтали. И наконец, он вышел на финишную прямую – в Перми на вокзале, куда Роман зашел прицельно, он познакомился с супружеской четой проводников.
