– Так меня возненавидели, что решили замалевать? – кричала Аурора, ворвавшись к нему в мастерскую и чувствуя одновременно раскаяние и смятение. – Нельзя было пять минут подождать, пока я успокою старика Ави?
Васко прикинулся, что не понимает.
– Вы что думаете, весь сыр-бор из-за Ины? – продолжала Аурора. – Просто вы меня слишком соблазнительной сделали, вот он и возревновал.
– Ну, так теперь у него нет причин для беспокойства, -сказал Васко, улыбаясь горькой и в то же время кокетливой улыбкой. – А может, наоборот, стало больше причин; потому что отныне, Аурора-джи, вам суждено вечно быть подо мной. Мистер Бхаба повесит нас у себя в спальне – видимого Васко и невидимую Аурору под ним с еще более невидимой Иной в руках. Некоторым образом, семейный портрет.
Аурора покачала головой.
– Мочи нет, какая чушь. Эти уж мне мужчины. Бесчувственные до мозга костей. Плачущий араб на коне! Вкуса у этого Бхаба нет ни на грош – поделом ему. Лаже базарный мазила что-нибудь потолковей бы сотворил.
– Картина называется: «Автопортрет в виде Боабдила, прозванного Неудачником (эль Зогойби), последнего султана Гранады, покидающего Альгамбру», – сказал Васко с неподвижным лицом. – Или «Прощальный вздох мавра». Надеюсь, Ави-джи не слишком обидится на это название. А также на использование фамилии, семейных баек и иного-прочего личного материала. УВЫ, без предварительного на то разрешения.
Аурора Зогойби уставилась на него с изумлением; затем с громкими и, возможно, мавританскими вздохами и всхлипываниями, расхохоталась.
– Негодник вы, Васко, – сказала она наконец, вытирая глаза. – Гадкий, темный человек. Что мне теперь делать, чтобы мой муж не свернул вам скверную вашу шею, – об этом надо крепко подумать.
– А вам-то, вам? – спросил Васко. – Вам понравилась эта горемычная, отвергнутая картина?
– Мне понравился горемычный, отвергнутый художник, -ответила она мягко и, поцеловав его в щеку, ушла.
x x x
Через десять лет мавр воплотился вновь, на этот раз во мне; и пришло время, когда Аурора Зогойби, идя по стопам В. Миранды, написала картину, которую тоже назвала «Прощальный вздох мавра»… Я потому так задержался на Васко и старых историях о нем, что вместе с моей собственной повестью ко мне вновь приходит и вновь вызывает меня на битву былой страх. Как мне передать этот панический, до обрыва в животе, до белизны в костяшках стиснутых пальцев, испуг бешеной езды, когда мне невольно и буквально приходилось оправдывать фигуры речи, столь часто применявшиеся к моей матери и ее кружку? Авангардист, реактивный самолет, бегун впереди прогресса, прожигатель жизни, у которого она была горящей с обоих концов свечой из поговорки, хотя по наклонностям я был скорей из числа поборников экономии свечного воска. Как передать это ощущение фильма ужасов, когда рост волос чуть ли не виден невооруженным глазом, когда вдруг чувствуешь, как тесны становятся ботинки стремительно растущим ступням; как заставить вас разделить со мною боль, вызванную ростом коленных чашечек, боль, из-за которой мне так трудно было бежать? Удивительно, что мой позвоночник не стал искривленным. Я был парниковым растением, солдатом на нескончаемом марш-броске, путешественником в машине времени из плоти и крови; мне постоянно не хватало воздуха, потому что, несмотря на боль в коленях, я бежал быстрей, чем часы.
Не подумайте, что я пытаюсь представить себя каким-то чудо-ребенком. Я не проявил ранних способностей ни к шахматам, ни к математике, ни к игре на ситаре. Чудом был только мой неостановимый рост. Как мой родной город, как Бомбей моих радостей и печалей, я ширился и набухал гигантским грибом, я распространялся вверх и вширь без всякой системы и плана, не имея времени остановиться и поразмыслить, извлечь уроки из собственного и чужого опыта, из собственных и чужих ошибок. Как могло из меня получиться что-нибудь путное?
Многое, что было во мне подвержено порче, – испортилось; многое, что было способно к совершенствованию, но уязвимо и хрупко, – погибло.
– Смотри, какой красавец, мой павлинчик, мой мор, мой мавр, – приговаривала мать, кормя меня грудью, и скажу без ложной скромности, что, несмотря на южноиндийскую темнокожесть (столь невыигрышную на рынке женихов!) и если отвлечься от увечной руки, я и впрямь вырос красивым; но долгое время из-за этой злосчастной правой я видел в себе одно лишь уродство. К тому же наружность цветущего молодого человека, когда в душе я был ребенком, таила в себе двойное проклятие. Лишившись из-за нее вначале естественных детских, малышовых радостей, затем, действительно став мужчиной, я утратил золотисто-наливную юную красоту. (В двадцать три года я был совсем седым человеком, и многие системы организма уже действовали не так хорошо, как раньше.)
Мое внешнее и мое внутреннее никогда не ладили друг с другом; зная это, вы поймете, почему то, что Васко Миранда однажды назвал моим «кинозвездным ура», имело для меня такую малую ценность.
Избавлю вас от врачебной тематики; моей истории болезни хватило бы на полдюжины томов. Рука-обрубок, стремительное взросление, громадный рост – шесть футов шесть дюймов – в стране, где средний мужчина имеет пять футов пять – все это не раз и не два было подвергнуто тщательному исследованию. (До сего дня слова «Больница Брич-кенди» вызывают у меня представление о некоем исправительном заведении, о «доброй» пыточной камере, где некие демоны из лучших побуждений адски мучили меня – поджаривали – делали из меня утку по-бомбейски и шашлык «тикка», и все для моего же блага.) И напоследок, после всех измывательств, медленное неизбежное покачивание очередной маститой профессорско-дьявольской головы с фонендоскопом, бессильное разведение рук, бормотание об индуистской карме, мусульманском кисмете, европейском роке. Помимо медиков, меня водили к практикам аюрведы, профессорам из Тибиа-колледжа [67], знахарям, святым. Женщина последовательная и целеустремленная, Аурора решила – для моего блага опять же – испробовать всех и всяческих целителей-гуру, которых она, конечно, всей душой ненавидела и презирала.
– На всякий случай, – не раз говорила она при мне Аврааму. – Клянусь, если кто из этих субчиков-шаманов поправит бедному мальчику внутренние часы, я в ту же секунду обращусь в его веру.
Но ничего не помогло. В это время как раз появился юный махагуру – лорд Хусро Хусровани Бхагван, последователи которого исчислялись миллионами несмотря на упорные слухи о том, что все его чудеса – фальшивка, сфабрикованная его матерью, некоей миссис Дубаш. Однажды, когда мне было лет пять (а на вид, соответственно, десять), Аурора Зогойби проглотила свои сомнения – ради меня, естественно – и (за большие деньги) договорилась о частном визите к чудо-мальчику. Нам пришлось плыть к нему на роскошную яхту, стоявшую на якоре в Бомбейском заливе, и, выйдя к моим родителям в узких брючках «чуридар», шитой золотом юбочке и тюрбане, он поразил их своим обликом испуганного ребенка, вынужденного всю жизнь быть ряженым на какой-то нескончаемой свадьбе; несмотря на это моя мать, преодолевая себя, рассказала о моих бедах и попросила помощи. Маленький Хусро посмотрел на меня серьезными, печальными, умными глазами.
– Иди навстречу судьбе, – произнес он. – Радуйся тому, что заставляет тебя горевать. К тому, от чего хочешь бежать, повернись лицом и со всех ног устремись вперед. Лишь приняв свое несчастье, одолеешь его.
– Россыпь мудрости! – воскликнула миссис Дубаш, которая лежала на диване и, малоаппетитно чавкая, ела манго. -Вах-вах! Рубины, жемчуг, алмазы! Теперь, – добавила она, подытоживая наш визит, – прошу покорно 'расплатиться. Только наличные рупии или заграничная валюта, за доллары или фунты стерлингов скидка пятнадцать процентов.
Эти времена мне долго потом вспоминались с горечью -бесполезные врачи и еще более бесполезные знахари. Я сердился на мать за испытания, которым она меня подвергла, за лицемерные реверансы перед индустрией гуру. Я не сержусь на нее сейчас; я научился видеть любовь в том, что она делала, и я понял, что ее унижение от встреч со всевозможными липкими от манго миссис Дубаш было никак не меньше моего. Должен, кроме того, признать, что в словах «лорда Хусро» содержалась истина, которую жизнь потом внушала мне раз за разом. Платить за науку надо было по самой высокой ставке, и никаких скидок за иностранную валюту не предлагалось.
x x x
Приняв неизбежное, я перестал его страшиться. Раскрою нам один из секретов страха: он – максималист. Ему или все, или ничего. Либо он, как грубый деспот, властвует над твоей жизнью с тупым оглушающим всесилием; либо ты свергаешь его, и вся его сила улетучивается как дым. И еще один секрет: в восстании против страха, которое становится причиной падения этого заносчивого тирана, «храбрость» не играет почти никакой роли. Его движущая сила – нечто гораздо более непосредственное: простая необходимость идти дальше по жизни. Я потому перестал бояться, что, раз отпущенный мне срок на земле так мал, у меня нет времени дрожать от испуга. В предписании «лорда Хусро» отозвались слова Васко Миранды, близкие к тому, что я годы спустя прочитал в одном из рассказов Джозефа Конрада. Живи, пока не умрешь.
