Потом дом содрогнулся, так как гигантская волна ударила в его основание из шлакобетона. Хотя я испытывал такой же леденящий душу страх, как и тот, что выгнал из дома одноклассников, глаза Шайлы удерживали меня, и мы вместе слушали грохот волн под ногами. Крики друзей перерастали в мольбу каждый раз, как волны обрушивались на размытую дорогу и соленая вода взрывалась на дырявом гудроне, со временем ставшем похожим на недоеденное ребенком печенье.
Снаружи, словно выстрел, раздался треск настила. «Дрифтерз» запели «Save the Last Dance for Me»[8]. И тогда, словно эта сцена уже была давным-давно поставлена и предсказана нам астрологом, мы в один голос сказали:
— Это моя любимая песня.
Мы танцевали под звуки этой песни, которая с тех пор стала нашей, пока не смолкла последняя нота. Я молча кружил ее над ярящейся водой, а она смотрела на меня так, как до сих пор не смотрела ни одна девушка. Под ее взглядом я сам себе казался принцем, рожденным на гребне волны. Она подарила мне красоту, которой у меня не было, и душа моя в огне ее желания исполнилась гордости. Ее страсть рождала в моем сердце что-то очень хорошее, что-то очень трепетное. И тогда она отвела меня в спальню, и мы оказались на драном ковре, а ее губы прижались к моим губам, ее язык соединился с моим языком, и я слышал ее страстный шепот: «Полюби меня, Джек. Заклинаю тебя, полюби меня!»
Я не успел ответить, так как дом еще раз содрогнулся и сделал первый шаг в сторону моря. Дом покачнулся, накренился и рухнул, словно сдался перед силой прилива, который бывает лишь раз в жизни. Казалось, будто под нами вздымается гора.
Мы поднялись с ковра и, держась за руки, чтобы устоять, вышли на расшатанный балкон. Луна освещала море безжизненным светом, и мы смотрели, как белые шапки волн пожирают разбросанные куски фундамента. И пока дом был на свидании с высоким прибоем, мы продолжали танцевать, а я сгорал от любви к юной девушке.
Наша любовь началась и окончилась в морской воде. Впоследствии я часто думал, что лучше бы мы с Шайлой тогда заключили любовный договор, и навсегда остались бы в том затопленном доме, и погибли бы, обнимая друг друга, океан ворвался бы в открытые окна, и море незаметно унесло бы нас в этом смертельном объятии с собой в Гольфстрим, где нет ни мучений, ни боли.
В последний раз я видел Шайлу в городском морге во время опознания в присутствии коронера. Он был на редкость тактичен и оставил меня одного, а я долго рыдал над изуродованным до неузнаваемости телом. Я читал над ней католические молитвы, потому что они были единственными, которые я знал, хоть и не до конца, и пришли они так же легко, как слезы. Вода размыла ее черты, унеся с собой ее красоту, да и крабы сделали свое дело. Когда я поднялся, чтобы уйти, что-то странное бросилось мне в глаза. Я наклонился и повернул ее руку. На левом предплечье был вырезан номер 36 364 04.
— Он сделан недавно, — тихо сказал коронер. — Может, знаете почему?
— Ее отец был в Освенциме, — ответил я. — Это его номер.
— Впервые такое вижу, — заметил он. — Кажется, уже всего навидался, но это точно вижу впервые. Странно. Она что, очень любила отца?
— Вовсе нет. Они едва разговаривали.
— Вы расскажете ему о татуировке?
— Нет. Это его убьет, — ответил я, бросив последний взгляд на тело Шайлы.
Меня зовут Джек Макколл, и я прилетел в Рим, чтобы спокойно вырастить дочь. И вот сейчас, в 1985 году, я поднялся по винтовой лестнице на террасу своего дома, откуда открывается вид на крыши Рима, прихватив с собой музыкальную шкатулку, подаренную мне Шайлой на пятую годовщину нашей свадьбы. Я заводил ее и смотрел на римскую ночь. Вдалеке прозвонил колокол, словно заблудший ангел заплакал, а с Тибра подул легкий ветерок. Музыкальная шкатулка играла фортепьянный концерт Моцарта № 21, одно из самых моих любимых произведений. Из ресторана «Джиджетто» внизу доносились густые запахи кухни: пахло жаренным на гриле ягненком, листьями мяты и шалфея. Я закрыл глаза и снова увидел лицо Шайлы.
Вынул из шкатулки письмо, которое она отправила мне в день смерти, посмотрел, как она написала мое имя. У нее был красивый почерк, и она старательно вывела на бумаге мое имя. Я хотел было снова перечитать письмо, но передумал и только прислушался к шуму транспорта на набережной, а потом вынул из шкатулки золотую цепочку с кулоном. Это был подарок ее матери на шестнадцатилетие, и Шайла не снимала ее вплоть до своего последнего дня. Кулон стал частью воспоминаний о том, как мы занимались любовью. В своем завещании Шайла указала, что хочет, чтобы Ли надела его, когда «достаточно повзрослеет и поймет цену подарка». Затеяв против меня судебную тяжбу, родители Шайлы попросили вернуть кулон. Поскольку мне казалось, что это нечто вроде талисмана, приносящего несчастье, я даже подумывал о том, чтобы отправить им его без объяснений и обратного адреса. В ту первую ночь для меня это была просто цепочка с кулоном, и я положил ее обратно в музыкальную шкатулку.
Когда я разглядывал пешеходов внизу, то еще не знал, что пройдет полгода — и моя жизнь изменится навсегда.
Когда просыпается пьяцца Фарнезе, я уже на ногах. В темноте варю кофе и выхожу на террасу с чашкой. Смотрю на первые лучи солнца, нисходящие на рыжевато-красный город.
В шесть утра в газетном киоске под навесом появляется человек и начинает раскладывать журналы. Затем с западной стороны на площадь выползает грузовик: он доставляет пачки «Иль мессаджеро» и других утренних газет. Охраняющие вход во французское посольство карабинеры включают фары своих джипов и начинают медленно объезжать вокруг палаццо Фарнезе. Выражение на их лицах словно у фигур на картах в потрепанной колоде, и вообще они, похоже, явно скучают, просиживая с сигаретой в зубах в своих автомобилях долгие римские ночи. Перед «Бон кафе» останавливается пикап с мешками ароматного кофе, и владелец кафе тотчас же поднимает стальные жалюзи. Первая чашка кофе достается водителю пикапа, вторая — продавцу газет. Маленький мальчик, сын владельца кафе, берет две чашки черного кофе и несет карабинерам, а напротив моего дома, в монастыре Святой Бригитты, начинают суетиться монахини.
При свете тусклых звезд и низкой луны монахиня отворяет стальную калитку перед церковью Святой Бригитты, что означает скорое начало мессы. Следить за всеми этими приготовлениями ужасно утомительно, и тогда я, по заведенному обычаю, начинаю пересчитывать все тринадцать церквей, которые можно увидеть с моей террасы. Я все еще продолжал считать их, когда заметил, как на пьяццу со стороны Кампо деʼФьори вышел мужчина, который последние несколько дней постоянно ходил за нами.
Когда он поднял голову и посмотрел на нашу террасу, я тут же спрятался за кустом олеандра. Затем мужчина вошел в кафе, а я продолжил свое занятие: считал колокольни и четыре башни с большими лунообразными часами, стрелки которых увековечивают момент их смерти на глазах у всего Рима. А еще я с удовольствием слушал музыку фонтанов на пьяцце.
В это утро понедельника на другой стороне площади на террасе у церкви монахиня, беззаботная, как мотылек, ухаживала за розами. Полосатый кот подкрадывался к голубю, на которого упал первый солнечный луч, но проходящий мимо пьянчуга хлопнул в ладоши и спугнул обоих. Мой преследователь вышел из кафе и снова бросил взгляд в мою сторону. Прикурил сигарету, подошел к газетному киоску и купил номер «Иль мессаджеро».
Площадь подо мной начинала оживать: выкатились первые машины, с боковых улиц появились первые пешеходы. Заворковали голуби, облюбовавшие величавые ряды лилий на антаблементе французского посольства. Я люблю порядок и строгость моей пьяццы.
В семь часов утра в доме напротив приступили к работе кровельщики. Они заменяли старую черепицу новой, создавая странную музыку вгоняемых в черепицу гвоздей, похожую на звучащие под водой ксилофоны. Я допил кофе и спустился вниз — будить Ли в школу.
Когда я подошел к окну ее спальни и открыл жалюзи, Ли спросила:
— Папочка, тот человек по-прежнему следит за нами?
— Он ждет нас на пьяцце, как и прежде.
— Как думаешь, кто он такой?
— Сегодня выясню, детка.
— А вдруг он похищает людей? Вдруг он продаст меня цыганам и мне придется зарабатывать на жизнь, обворовывая туристов?
— Ты опять наслушалась Марию. Не верь тому, что она говорит тебе о цыганах или о коммунистах. А теперь поторопись. Тебе пора в школу. Сестра Розария всегда меня ругает, когда ты опаздываешь.
— Папочка, а вдруг он захочет меня обидеть?
Я поднял дочку, чтобы мы могли посмотреть друг другу в глаза.
— Я ведь тебе уже говорил: твой папа, возможно, и глупый. Ну а какой еще?
— Большой, — хихикнула Ли.
