Уильям Стайрон - Уйди во тьму

— Я этого не вынесу! — сказал Лофтис столь громко, что проходивший мимо мистера Каспера толстяк остановился и, обернувшись, вопрошающе посмотрел на него. — Я же говорю вам… мне этого не вынести… я не пойду!

Мистер Каспер был человеком добрым. Страдание воспринималось им с быстротой света: человек, познавший горе, имевший горький опыт, он сразу увидел разницу между мукой настоящей и наигранной. В данном случае все было настоящим. Он подошел к Лофтису и похлопал его по плечу.

— Хватит, хватит, мистер Лофтис, — сказал он. — Приободритесь.

— Нет, я туда не пойду. Нет, я не хочу это видеть. Нет, не пойду. Не могу. Я просто подойду…

— Ладно, старина, — мягко произнес мистер Каспер, — можете туда не ходить, если не хотите. Пойдите посидите в лимузине.

Поезд с грохотом вошел в док, извергнув белое облако, которое, заклубившись, окутало их. Паровоз, вздрогнув, остановился, тяжело дыша, словно появившийся рядом с ними огромный зверь, а солнце ярко засверкало на дюжине смазанных маслом колес.

— Да, — тихо произнес Лофтис, успокоившись. — Я пойду посижу в машине. Я не хочу это видеть.

— Правильно, старина, — отозвался мистер Каспер, — просто посидите в лимузине.

— Точно, бедный мой человек, — всхлипнула Элла, — пойдите посидите в лимузине.

— Да, дорогой, — добавила Долли, — в машине.

Лофтис повернулся к мистеру Касперу, глаза у него были испуганные, лицо светилось облегчением и благодарностью, что тронуло мистера Каспера, и он повторил:

— Да, сэр, пойдите посидите в лимузине, если хотите. Я все контролирую.

И Лофтис заспешил к машине, шепча:

— Да, да. — Словно слова мистера Каспера разрешили проблему.

Когда он ушел, Долли разразилась слезами.

— Бедняжка Пейтон, — плакала она, — бедная, бедная девочка.

«Это ее горе несколько наигранно», — подумал мистер Каспер. Хотя трудно судить о женщинах: они часто бывают такими. В общем, он ожидал, что они будут плакать… но как она связана с Лофтисом? Что-то — какое-то высказывание или услышанное слово — мелькнуло в его сознании, но быстро исчезло. Надо было браться задело. Он пошел по путям, всматриваясь сквозь пыль в поисках багажного вагона, и им овладела волнующая неуверенность. Он чувствовал ее все утро и ворочаясь ночью в постели, но лишь минуту назад — увидев странное выражение в глазах Долли Боннер? — по-настоящему обеспокоился. «Неладно что-то в Датском королевстве», — подумал он. Мистер Каспер гордился своей работой. То, что мистер и миссис Лофтис так не по-христиански создали атмосферу секретности вокруг останков своей дочери, глубоко шокировало его и в какой-то мере казалось оскорблением не только ему, но и всей его профессии.

Звонок от Лофтисов поступил накануне вечером не ему домой, а в похоронное бюро, где из-за глупой ошибки, допущенной им в отчетах месяц назад, он сидел, проверяя свои книги с мистером Хаггинсом, аудитором Тайдуотерской лиги гробовщиков. Голос был миссис Лофтис. Он тотчас ее узнал, поскольку время от времени имел с ней дело в Объединенном благотворительном фонде, — голос был интеллигентный, говорила она педантично, вежливо, но слегка высокомерно. Она сообщила ему все — и он записал это в блокноте — странно спокойным, лишенным какого-либо чувства голосом, и только после того как повесил трубку, выразив под конец обычные соболезнования, он сказал себе, а потом и мистеру Хаггинсу:

— Как странно: она говорила так… холодно.

Мистер Каспер не любил прилива эмоций, обычно обуревавших женщин в периоды напряжения; он часто говорил Барклею, что «плачущая женщина хуже дикой кошки с крыльями», делясь с юношей одной из забавных эпиграмм, которые он старательно собирал, надеясь с их помощью — подобно солдату, вспоминающему перед боем развратные софизмы, — немного облегчить суровость своей миссии. Но в то же время было в нем что-то — чувство достоинства, сочетавшееся с природой его работы, — требовавшее, чтобы потерявшие близких — особенно женщины — выказывали пусть немного горя, хотя бы чтобы их бледные сжатые губы мужественно пытались улыбнуться, а глаза — пусть сухие — выражали бесконечное страдание. С превеликим любопытством — вспоминая тон, каким Элен Лофтис произнесла свои слова, холодно, бессердечно, — он подошел в то утро к их дому. Она встретила его у входной двери с таким лицом, словно ждала бакалейщика. «Правда, — подумал он, — выглядит она измочаленной». Смертельно бледное лицо было прочерчено тонкой сетью морщинок. «Печально, — подумал он, — печально». Но ведь эти морщинки и мелкие складочки и припухлости были и прежде. Они — вместе с красивыми, белыми как снег волосами, хотя ей еще и пятидесяти не могло быть — появились от какого-то другого горя. И тут он мгновенно вспомнил: кое-что еще произошло несколько лет назад — другая дочь, калека. Которая умерла. Она, кажется, была слабоумной? Ее хоронил Барнс, его конкурент… «О великий Боже!» — подумал он.

Она попыталась изобразить улыбку.

— Заходите, — сказала она. — Мистер Лофтис наверху. Он сейчас спустится.

— Благодарю, мэм, — сказал он, — я хочу сказать… — Слова соболезнования застучали у него в мозгу как домино. — Я хочу сказать…

— Ладно, ладно, мистер Каспер, да входите же!

Он нерешительно вошел в застекленную террасу, взволнованный и озадаченный. Спине было жарко от утреннего солнца. Около террасы пахло жимолостью и вербеной, летали пчелы, пара крошечных колибри.

— Я хотел… — начал он.

— Прошу вас, мистер Каспер, — произнесла она так нетерпеливо, что он вздрогнул, — присядьте здесь.

И она молча ускользнула в дом, колдовски зашуршав длинным шелковым халатом. А мистер Каспер сел на диван-качалку, от которого исходил теплый запах кожи, и начал потеть. Сквозь широкую стеклянную дверь он видел столовую, пустую, затененную. Хрусталь и серебро на буфете отбрасывали на стены лужицы света. «Ее работа, — подумал он. — Все очень чисто и упорядоченно».

Появился Милтон Лофтис в мятой одежде, с налитыми кровью глазами. Он заговорил тихо — голос был хриплый и усталый. Все должно быть строго приватно. Никаких объявлений в газетах — нет, совсем никаких. Цветы? Нет, в них нет необходимости. Да, он знает, что так не положено, но пастор дал разрешение. Да (с печальной улыбкой на тонких губах), да, он дошел до предела.

— Не волнуйтесь, старина… — начал было мистер Каспер, но Лофтис уже исчез, и мистер Каспер снова уселся и почувствовал теплую зеленую кожу под своими потными руками.

«Все так странно», — думал он. Ему виден был залив — голубой и гладкий, застывший в духоте и покое. Далеко, в другом его конце, вырисовывался казавшийся маленьким силуэт боевого корабля, похожего на игрушечный кораблик, плавающий в ванне. Наглая галка с пронзительным криком пролетела над пологим берегом, взмыла вверх и исчезла из виду.

Элла Суон выскочила на крыльцо. Увидев его, она разразилась слезами и бросилась назад в дверной проем, бурно шурша лентами и кружевом.

— Господи, миста Лофтис, он тут!

Мистер Каспер услышал голоса в коридоре. Он с трудом пригнулся. Лофтис говорил:

— Так, значит, вы не идете со мной?

А она:

— Почему я должна идти с вами? Я же сказала, что пойду с Кэри Карром.

И:

— Элен, неужели вы даже…

— Прошу вас, я ведь уже сказала. Я не хочу больше об этом говорить.

— Но просто приличие требует…

— Да, приличие. Да, приличие. Да, продолжайте говорить о приличии.

— Элен, да неужели вы не понимаете…

— Да, да, я все понимаю. Все.

— Ноя ведь не могу идти один. Вы же говорили… вы сами знаете… что подумают люди…

— Ха! Что подумают люди! Я знаю, что подумают люди. Не смешите меня.

— Элен, послушайте меня, пожалуйста…

— Я слушаю…

— Я знаю: бесполезно сейчас предлагать примириться с этим ужасом. Но все-таки мне кажется, вы сделаете этот шаг — не для меня, а для Пейтон.

— Милтон, я устала. Я иду наверх. Я плохо спала. Я сейчас пойду наверх. На столе лежит для вас письмо.

— Элен, пожалуйста…

— Нет. Нет. — Послышались ее шаги по полу. — Почему вам не взять с собой Долли? Возьмите свою любимицу.

— Элен, пожалуйста.

— Элла ведь тоже поедет, верно? Она любила Пейтон.

— Пожалуйста, Элен, пожалуйста…

— Нет. — Она начала подниматься по лестнице.

— Пожалуйста, Элен.

— Нет.

Наверху закрылась дверь. «О великий Боже», — подумал мистер Каспер.

— Пожалуйста, Элен! — донеслось издали.

— Нет!

С этим словом Элен закрыла дверь. В ее комнате было солнечно и чисто. Легкий ветерок колебал занавески — они слегка дрожали словно от прикосновения слабой и невидимой руки. За окном шуршали листья остролиста, сухо царапая по оконной сетке, и тут бриз со своими такими знакомыми ей, почти предсказуемыми появлениями и исчезновениями вдруг затих: занавески беззвучно повисли, и дом, лишенный воздуха, сразу наполнился отвратительной жарой, словно открыли печную дверцу.