Обед кончен. Подают крепкий кофе со сливками, хворост, пряники, медовики, ржаные сухарики, коржики и прочее и прочее. Все сладко, все — Рождественское. И вдруг, шум в передней. «Батюшка, прадед наш помирает… Причастить надо». Отец встает и сейчас же, не говоря ни слова, одевается и уезжает. Долг прежде всего! Мы сетуем, но скоро забываем. И уже через час папа снова дома. «Древнейший дед, — рассказывает он. — Вхожу в хату, а он уже на лавице лежит; в чистой рубашке, с зажженной свечей в руке: светлый такой, радостный. — Простите, говорит, все меня, что в такой день помирать собрался. Господь зовет! — Радуйся, раб Божий, говорю я, в этакий день представиться перед Христом, честь великая. — Я и то радуюсь, да родных моих жалко, Святки ведь. Им радость омрачаю. — Не думай об этом». Пособоровал его, поисповедовал, причастил, а он и говорит: «Посидите еще, батюшка, минутку, почитайте мне отходную». Я почитал и, вдруг вижу, заснул дед. А потом свеча выпала из его руки — оказывается, помер.
После обеда — катанье на санках. Едем на дальние хутора, а там люди из хат выбегают, кланяются, машут шапками. «Батюшка, зайдите к нам, для праздника ради». Отец зашел ко всем, пропел «Рождество Твое» и «Дева днесь». Я тоже был с ним, и мама, и Настя, все пели. Поворачиваем назад, а нам кучу подарков нанесли, загрузили сани совсем. «На речку, — сказал папа, — к Митрофану». А Митрофан, солдат турецкой войны, жил у моста в хибарке. Забыли про него все. Навезли мы ему всякой еды. Обрадовался нам старик, стоит «смирно», грудь колесом. «Покор-ше благодарим, Ваше благословение!» — рявкнул в ответ, как на военной службе. Обнял его отец, приласкал. Поехали дальше, к вдове Матрене. Дали и ей всего, что могли, и вернулись домой. А там событие: дядя с братьями приехали. «Тетя решила навестить дедушку, а мы дернули к вам, у вас и праздник лучше». Объятия, расспросы, смех. Снова в залу. Зажгли елку. И ужинать стали раньше, чтоб вместе. Отец с Сашей и Колей стали разбирать подарки, кому что от Деда Мороза. Зажгли старые канделябры. В этот день, как и в Канун, у нас полагалось жечь лишь восковые свечи. При их пляшущем свете, при огнях елки, казалось ушла наша жизнь в старину, как в длинный коридор, в конце которого прадеды, прабабушки, в старинных одеяниях, с табакерками в руках, приветливо нам улыбаются. О, премилая старина, дух прошлого, милый несравненный аромат старых дней, разве можно забыть тебя? — При свете камина дядя начал читать «Ночь под Рождество» Гоголя. Читать он был великий мастер и казалось мне, что наяву вижу я и кузнеца Вакулу, и даже поджарого чёрта, которого тот держит за хвост. «Вот перекрещу. Обязательно перекрещу!» А чёрт извивается: «Не крести! Все, что хочешь для тебя сделаю».
Несравненная красота Рождественского вечера осталась в моем сердце. Нет силы в мире, чтобы могла она отнять что-либо из него.
Прошли Святые Катерина с Анастасией, постояли в заиндевелых садах, посмотрели на вишневые ветки в гагачьем пуху и ушли, а девушки, на заре, надев рукавицы, валенки, тулупы, срезали ветки, где «Святая Катерина коснулась, иней опал, и пальцы видно» — принесли домой, поставили в кувшин с водой — к Рождеству расцветут, и — уже быстро покатила Мать Филиппова, под горку, все к Зимнему Колу. Вот прошел, в шапке, башлыке, борода в ледышках, Свят Микола, вслед за дровнями с Коськой, бородатым, мохнатым коньком. Прошел, на кресты покрестился, дворы благословил. За ним Святой Еремей, все бормоча, прошел, а кто спросит, каждому ответ: «Еремей, Еремей, про себя разумей!» — и пойдет дале. Там Мать Федора с Филипповкой встретились, вдвоем в сани сели, еще шибче покатили под горку, аж дух захватывает. Вышел во двор мужик, снег валенком помял, свежий! Пора браться за работу — Мать Зиму поважати.[16] Выбежали ребята в полушубках, валенки на босу ногу, пошли Зиме поважение делать, Бабу качать. Сладили Бабу, дали ей в руку веник длинный, чтоб «снег выметала!» Дали грабли в другую — «чтоб сугробы гребла!» — поставили у ног по снопу с лета, Первый и Последний с поля, коли[17] «Сваричу браду заплетали» и у ног площадку расчистили, зерен разных посыпали, пшена, гречки, жита, пшеницы, ячменя, овса, кукурузы. Стоит Баба, ухмыляется, фартуком повязана, коса у ног лежит, на голове шляпа соломенная, глаза из чернослива, нос морковный-красный, зубы зеленого гороха. А рядышком другую Бабу поставили, Масляну, в руке колесо, в другой — кнутик, чтоб скоро телегой ездить! И третью Бабу поставили, а третья вполовину меньше ростом, будто малыш какой, и в руке ее — пучок травы зеленой с весны засушенной, с цветами клевера, а в другой — свечка, в ночи зажечь можно, и на шее — на мочалке ожерельем — кусочки сала навешаны, синичкам угощенье. Стоят Бабы во дворе, за ними — телега, сбоку — копна сена, с другого — солома, к Нов-Году, Зиму прогонять.
Гомозятся у ног птички, голуби, куры, клюют зимнее угощение. А там, поодаль, другую кучу соломы нанесли, кабана зарезали, смалить стали, а после — четверо добрых мужиков сели, толочься[18] на нем стали, «чтоб сало отошло». Запахло в избах чесноком, колбасами, жареным. Стали к Рождеству готовиться. А тут сам Декабрь-Батюшка на тройке с колокольчиком пролетел, дуга зеленая, в красных розах, сани с Русалками по бокам — сама баба, а хвост будто рыбий. Летел, летел он, да за селом в овраг и сверзился. Побежали ребята на санках, «Декабря подымать». Крик, смех, пиво, брага, суряница, оладьи, пирожки с морковью на постном масле — дым коромыслом! На реке — черно от катальщиков, а у берега — сани с сеном, а на нем — бочка с суряницей, пей, православные, кто хочет, общество ставит! А она пенистая, бражная, с дрожжами, изюмом, в нос кислотой бьет! Хватишь корец, а в носу и защиплет.
Накануне Рождества вишни расцвели, что девушки с Катеринина дня в кувшине держали. Стоят веточки в цвету, листик зеленый, а цветочки на тонких ножках, будто прозрачные белеют! Чудо Рождественское! На дворе снег свежий выпал, сеном пахнет, в избах — кутьей, медом, взваром, а в кувшине цветы — весной дышут, нежные, тонкие, беленькие.
Старый Прад-Иван[19] на печи, девяносто лет почитай, сидит, ноги свешивши, смотрит: «А что, рано еще?» — «Рано, дедка! — Да, ты бы хоть пирожка съел!.. Обессилеешь». — «А на што? Сегодня — Свят вечер, поститься надо». — «Да ты стар уже поститься». — «В самый раз мне. На то и Прад-Иван!»
Засыпает Прадед старый, воды попивши. В третий раз подымается: «А что там? Звезды нету?» — «Есть!.. Есть!.. Звезда горит! — вбегает шустрый правнук. — Над токами зажглась!» — «Ну, слава Богу! — крестится Прад-Иван. — Рождество Твое, Христе, Боже наш!.. — ломающимся голосом поет он, слезает, одевается. Дают ему тулуп, валенки, шапку, рукавицы, поясом подпоясывают. Ведут Прад-Ивана на двор, собственными очами Звезду узреть хочет! Вот и назад пришли. Тяжело дышит он, опускается на лавицу, потом медленно раздевается, крестится: «Слава Тебе, Господи, удостоил нас, грешных, узрети Звезду Твою Вифлеемскую!.. Ваньке! Поди-ка, ветру нету?» — «Нету, Прадешка,[20] нету». — «Ну, пойди, возьми у Малого свечку, принеси сюда». Мальчишка — раз-раз, и уже обратно летит, несет свечку. «Не бегай так, а то, коли[21] свечу задуешь, Прадешка твой в лете помрет! — наставляет мать, молодая женщина. — Стерегись!» — «Ничего, мамка, сумею!» — отвечает тот, и вправду, возвращается сияющий: «Горит у Малого!» — «Дай Бог, чтоб и на тот год горело!» — отвечает отец, дюжий мужчина лет сорока. Прад-Иван подходит к окну и долго смотрит на крохотный, трепетный огонек у Малого, и шепчет слова давно забытой старины: «Милый наш Крышний, свете нам Вышний, дай нам весну пригожу, траву высоку, да рожь — колос от колоса, не слышно голоса!» И еще: «Се бо вам, батя, се бо вам, мати!» — и перекрестился.
«Ну, теперь пора и за стол! Хозяюшка, выноси коровай[22] медовый! — сказал хозяин. — Садись, Прад-Иван, на Красное Место». Деда подвели под руки к образам, усадили за стол, покрытый вышиванной[23] скатертью, на которой было сено, стояли три горшка, один с кутьей, только что из печи, другой с медом, и третий с взваром. Тут же стояла большая миска пирожков с картошкой и морковкой, и жареная рыба на тарелке.
С праздничной половины вышла хозяйка с большим короваем в руках, поклонилась иконам, Праду и мужу, а потом всем, и поставила на стол.
«Ну, все теперь в сени! Выходи! — скомандовал Прад-Иван. — Заходи, когда позову!» Когда все вышли, он истово перекрестил коровай дрожащей рукой трижды, прочел «Отче наш», перекрестил еще раз, прочел «Богородицу», еще раз и прочел «Достойно есть», потом «Рождество Твое, Христе, Боже наш», а затем с трудом опустился на пол, так что голова его пряталась за коровай, и позвал: «Заходи!» Все вошли. «Ну что, дети, видите Прада вашего?» — «Нет, не видим», — отвечали все хором. — «Ну дай Бог, чтоб и на будущий год не видели!» После этого все приблизились к столу и стали подходить с тарелкой к Праду, который раздавал каждому кутьи, меда и пирожков.
