Вот и пошел я по зову не устоявшейся привычки через парк, который терпеть не могу! В сорочке цвета морской воды с накрахмаленным воротником, под костюмом-тройкой в серую полоску, задыхался я тем утром как никогда. Наметившаяся полнота несколько раздвигала прутья грудной клетки, но не настолько, чтобы из неё можно было ускользнуть. Весь я потускнел, едва осмеливался дышать. В Галереях, большом местном магазине, где я отвечал за отдел «тонкого белья», никому и ничего не было известно, конечно же, о моей годовщине.
Но я, все ж таки, был шефом отдела. Да, меня обзывали Полифемом, сравнивая с неусыпным оком: из профессиональной надобности положено держать его мне всегда открытым. И ещё потому, что тот был самым известным из циклопов, и коллеги мои, продавцы и кассиры, слышать могли только о нём. Если бы они называли меня Аргес или Стеропес, я порадовался бы их эрудиции, но оставим это, так будет лучше. Сальваторе, некий, как и я, продавец сицилийского происхождения из Асиреаля, что между Мессиной и Катаньей, часто их поминал. Он-то знал, что вдоль всего берега родного острова моего почти в каждом курортном местечке торчит в море скала, которую циклоп, согласно Гомеру, в гневе бросал в голову лишившего его единственного глаза Одиссея. Даже самому невежественному жителю Сицилии известна притягательная сила имени Полифема для туристов. Уверен, что кроме этого ничего не ведал из нашей обильной мифологии даже педант Сальваторе.
Ну да, я отвечал за продажу женского белья, что ж в том такого? Повода для иронии не вижу. У меня острый и неусыпный глаз, за что мне и платили. У клиенток с пустым кошельком, уверяю вас, свои уловки по дармовому обновлению исподнего, только со мной фокусы их не проходили. Именно верному своему нюху обязан я и встрече со звездой жизни моей. Но об этом расскажу я вам как-нибудь позже. Не сегодня.
Хоть бы одной из девиц нашего отдела взять да и улыбнуться мне в намек на годовщину! Так, нет же, ничуть не бывало. Одни заняты укладкой — по типу материала, размеру и расцветке — чулочных поясов, лифчиков, комбинаций, трусиков и по моделям — мини, миди, макси. Другие ждут, пока клиентки в кабинках с недоумением пытаются втиснуть свои округлости в 85В перед тем, как смириться с необходимостью в 9 °C. От шелка к нейлону, от полиамида к хлопку, от вискозы к эластану, так и дурачились продавщицы мои, ни малейшего внимания не обращая на мою персону. Это их работа, скажете вы. Ну, да, конечно, само собой разумеется.
На стеллажах, прямо посредине торгового зала, высилась гора трусов. По внешнему виду выпущены они были еще в довоенную эпоху и пришло время их выбросить, но я пустил их в распродажу под вывеской — Шарм минувшей эпохи. В преддверии зимы были здесь, конечно же, и на подкладке из мольтона, и из нераспускающегося трикотажа, и упрочненные эластином — на любой вкус, любого размера…
Время было раннее, торговые залы пустовали. Радуясь перспективе освобождения от залежалого товара и ткнув пальцем в нагромождение вышедшего из моды белья, я обратился в никуда: «Вот закончим с этой грудой и займемся свежачком!» Лучше бы я эту шутку, черт бы её побрал, не выговорил. Не видел я, что как раз в то самое время, в занятой почему-то без моего ведома примерочной кабинке некая дама, скажем при телесах, терзала бедный лифчик размера 110D, напоминавший по виду небольшой гамачок. Кабинки отгораживались полотняными занавесками, тирада моя ускользнуть от неё не могла, жест же мой, указующий на истинный предмет восторга, остался дамой незамеченным. Прикрыв грудь шторой, она высунула наружу растерянную физиономию:
— Груда? Любезность ваша мне адресована?
Я застыл, парализованный размахом грядущей катастрофы. Дама ни в жизнь не поверила бы, что усмешка моя целилась не в неё. Вместо того, чтобы увязнуть в объяснениях — искренние, они лишь усугубили бы её досаду — я оставался безмолвным. Она же принялась поносить и оскорблять меня, обзывая тайным поклонником эротики. Ей, видите ли, было невдомёк, какого черта в отделе женского белья торчал какой-то там мужчина, обещала поговорить об этом со своим кузеном, оказавшимся ни кем иным, а директором этих самых Галерей. Мсьё Дюпла потребовал, чтобы я принес мадам, его кузине, свои извинения. Не чувствуя за собой ни малейшей вины, я не стал подыскивать подобающих слов, которые ровным счетом ничего бы не изменили. И потом, мне казалось, что извинения должны были быть вынесены в мой адрес — я и так унижен согласием своим, при моей-то ученой степени, на дерьмовую эту работёнку, где, к тому же, беспричинно обвинялся в недостатке воспитания. Пускай, ступенька мсьё директора на иерархической лестнице располагалась и выше моей, но я себя с ним, хотя бы по благородству, оценивал ровней. Он потребовал от меня следовать за ним, я же просил предоставить мне перед тем, чтобы собраться с мыслями, чуточку времени.
Унижение и учинённая выволочка казались мне незаслуженными и несносными. Основным поводом молчанию моему являлась несокрушимая воля к сопротивлению скверным манерам… и ничего более! Я схватил по швам трещавший от бредовых моих идей дипломат и с достоинством, насвистывая и неспешно лавируя между отделами, принялся прохаживаться по проходам торгового центра. Давненько я не осмеливался извлечь на свет божий звезды, цветочную амбру и залитые полдневным солнцем пляжи. И стало страшно вдруг, что море окажется не в состоянии затмить собою те деликатные вещицы отдела, что лучше всего продаются лишь потому, что они из Парижа. И поди ж ты узнай, отчего любая тряпка из «блистательного» города обладает столь загадочной притягательностью для женщин. Вот и производят их с радостью, эти неизменно «восхитительные, очаровательные, волшебные, бесподобные» выдумки и причуды из Парижа в каком-нибудь Рубэксе или на Тайване. Отдел же в течение двух лет, мною ему в жертву принесённых, впечатляющие результаты по их продажам выдаёт.
Я вдохнул полной грудью и заявил себе самому, что отныне это не моё. Мне требовался моральный отпуск. Директор ждал меня у себя, в то время как я стоял перед тамбуром, ведущим на свободу. Со словами прощания повернулся я в последний раз в сторону неблагодарной публики, готовой через несколько минут заполнить все ходы и выходы и, спустя мгновение, очутился на улице, как если бы вышел за пачкой сигарет. Только я не курю, а вот в Галереях меня больше никто не увидит!
Сил здесь, однако, потрачено моих ох, как немало. Невинным, целительным шалостям за незримо проносящиеся восемь часов работы предавался я не более пары минут и то лишь в воображении. А в начале все было иначе, о работе, наоборот, думал я лишь в редкие моменты надобности. Я старался быть прозрачным и занимался лишь тем, что создавал видимость своего присутствия там, где меня не было. В Италии на многих фирмах всегда есть свободный стул, на спинке которого висит, напоказ, пиджак. Можно подумать, что его хозяин отошел справить нужду, на самом деле ничуть не бывало, хозяина на месте нет весь день, с самого утра. Ловко? То-то же. Вот и гуляет пиджак иллюзорного хозяина из кабинета в кабинет, и всякий служащий пользуется подобным мошенничеством по-своему.
В начале карьеры я вроде как присутствовал на месте, но на стуле находилась лишь моя телесная оболочка. Уразумев, что коллеги на удочку не ловятся, я сменил тактику и превратился в надсмотрщика, в истую шавку. С моей стороны все было серьезно, без полумер. Однако им и это не понравилось.
Тем хуже для них, им это ещё предстоит понять. Не ведают, чего теряют.
И тем хуже для неё, изменницы этакой. То целых два месяца не отставала от меня, а тут не явилась на мое тридцатилетие. Завтра о ней и не вспомню, пусть катится!
Чуть погодя, проделав по улице несколько шагов, я уже состряпал себе и своё ближайшее будущее. Займусь-ка искусством, запишусь на вечерние курсы, стану музейным завсегдатаем, упьюсь красотой и до краев наполню глаза невиданными ранее формами и красками. Вместо неё. Она больше не существует! И никаких «но»! За кого она себя принимает? Задавака!
Из свободы своей я решил выжать все по максимуму и навестил родителей, которых очень уж давно не видел…
Мать, как обычно, кофе угощает. Отец ударяется в воспоминания и я, в который уж раз, растроганно выслушиваю их.
«В посёлке Зелёный Крест, как и на всех окрестных шахтах, жизнь наша шла своим чередом. Что только не мы делали, а уголь нас с утра до вечера доставал. Ни на минуту не давала нам спуску угольная эта пыль — не смотря на ежедневную уборку, в кровать набивалась, покрывала небо, листья на деревьях, траву в полях, облака, дома, шахтеров, жен их, детей, любовниц, пищу, воду, да и мозги тоже. «Молотые с чернотой» — говорили про нас, и так оно и было. У меня черная пыль на зубах хрустела, вы ею дышали, ели её — мать твоя, сестра твоя и ты. Жизнь наша была по-настоящему черна, дощатые перегородки бараков, крыши гофрированного железа, всё было покрыто толстым слоем угольной пыли, так что даже в редкие минуты отдыха разговор снова крутился вокруг угля.
