– Ну, пристала… ну, зануда… Шутка это, понимаешь ты, шутка!
– Брехло!
– Я тебе говорю: свечи менял. Полдня мудохался, пока снял. Уморился, как щеня, заснул в кабине. А какой-то шибзик в ширинку напихал мазута… Узнаю – придушу…
– Да не скреби его… Он не виноват, что хозяин олух.
– Мы его до блеска…
Стефка предложила:
– Может, в стиральном порошке отмочишь?
– Ты б еще кипяток притащила!
– А чё? Могу. Твои крашенки вкрутую станут. Ты у нас весь крутой! Не мучь его, охламон!
– Отмыть надо…
Тут Стефку шалая мысля ужалила:
– С таким черным хоботом только негритят плодить!.. Зря стараешься, – говорит, – он тебе больше не потребуется.
– Не понял…
– Поймешь!
И в сердцах бухнула дверью.
Вот и мается теперь Тикан на раскладушке, лежит бревном. Изредка слышен гул мотора за окном. Скользит на потолке полоска света, тронет лампочку, и снова темень, до следующей машины…
Долинский был прав: солярка – прозрачная, не так заметно. Без лишнего шума обошлось бы, без тарарама.
Говорят: бабья натура – тихий омут… Хотели бы!.. То – взрывчатка с детонатором, рванет не предупреждая. Ехидства в них выше роста… У Стефки этого добра на целый город хватит.
Главное, не понимает, для ее пользы старался, как наждаком драил. А она серость свою выказывает. Мол, катись подальше! Еще намылишься приставать. Забудь, мазурик, про мужние права! Брысь отсюда, чумазый! Такие разговоры ведет Стефка. Слова в глотке не застрянут. Без тормозов баба, хоть бы сомлела…
И на кой бес Тикану эта суматоха: деваха, мазут, Стефка?.. Другим в гараже везет: дадут дальнюю командировку – вот Сашке Долинскому дали, и укатил на полгода за горизонт. Только Тикан крутится на месте, как пес за хвостом, а имеет… раскладушку – это при его ломаных ребрах…
– Гори оно пропадом… – устало подумал Тикан, но не решил, кому именно гореть. Не успел. Сон легонько дохнул возле уха и погасил обиды.
От храпа над головой Тикана легонько раскачивалась одинокая лампочка.
С такими хлопцами и в разведку пойти не стыдно и даже в тыл врага.
Федор Бесфамильный
Загнали нас в горы гравий возить. Кому это нужно – непонятно. Может, военный объект, может, телячья ферма – не спрашиваем. Наше дело, чтоб ходки были. Как говорит Сашка Долинский – мы люди скромные, были бы гроши, а возить мы и воздух можем.
Одно плохо: нет на гравий купца. Гуцулы кладут фундамент из камня, а камень у них под ногами растет. Скучно без калыма.
Да и сёла тут не как у людей: стоит хата на вершине горба, а сосед на другом горбе построился. Напрямки, по воздуху, вроде близко, докричаться можно, а попробуй в гости пойти – с горы в гору – ноги не держат. Обратной дорогой, пока от соседа вернешься, весь хмель в трубу уходит. Так что никакого личного интереса нет по гостям шляться.
Вот по такой причине поселились мы вместе, на одном подворье, по-местному – оседок. А спать в сарай ходили. Хозяин, худой гуцул, волосья сивые до плеч, каждый вечер наказывал:
– Прошу файно[16] – цигарок на пиду[17] не палить.
У него на горище сено хранилось.
Долинский полночи ворочался, бурчал:
– Проклятая солома! Как спицами в бок!
– Зря, Саша, перину с собой не возишь.
– Спи, Федя, спи. Твоей спиной камни шлифовать можно, а у меня хребет порченый, оттоптали.
– Я и говорю – перину.
– Спи, салага, не напоминай.
Мы его всегда периной подначиваем. Он о ней все уши прожужжал.
– Вам, – говорит, – не понять. Тонкие чувства не по вашему профилю. Перина – это мое лицо. Документ благородного происхождения. Моя покойная бабка получила ее в наследство. И было это, заметьте, до Первой мировой. Выходит, еще при жестоком царизме мои предки укрывались пуховой периной. Секёте, голуби? А для вас, шпана, ватное одеяло и сейчас – роскошь.
– Саша, я купил верблюжье, чем плохо?
– Тебе, Федя, все хорошо, потому как ты хорошего не пробовал.
Помолчал в темноте – и хмыкнул:
– Правда, от той фамильной перины только половина осталась. Другая половина по воздуху уплыла. Бабка перину в баньке выпотрошила, проветрить. Дверь от меня на ключ заперли, чтоб не нашкодничал. Так я форточками сквозняк устроил. Весь двор белым стал, посреди лета. Красиво было…
Долинскому, конечно, после перины тут, в сарае, – не сахар. А мне в сухом сене поспать – одно удовольствие. Трава в горах пахучая, а провянет, малость подсохнет на солнце, дух от нее – слов нет. Утром в теле никакого веса, голова ясная, будто вчера чистый спирт принял.
Вася Бойчук в наш разговор не встревает, храпит. Ему в сарае тоже не очень… У мужика, можно сказать, бзик насчет аккуратности и чистоты. В кабине, как в камбузе, ни пылинки. Цветные коврики стелет, за каждым пассажиром метелочкой шуршит.
А раз председатель какого-то колхоза после дождя залез в кабину. Вася увидел его сапоги, очень расстроился. Председатель не понял, о чем речь. Вася его за шкирку – и вернул на землю.
Потом жалоба в гараж пришла насчет побоев. Туфта, конечно, кто понимает. Если Бойчук звезданет, жаловаться не станешь: провал памяти обеспечен.
А Тикан, тот вовсе в сарае не показывается. Нашел где-то хозяйку незамужнюю… У него скорый глаз на хозяек. Расчет снайперский.
– Нужно, – говорит, – чтоб у ей корова была стельная. Для здоровья молоко парное требуется. У хозяйки прямой интерес в моем здоровье. Но я и от мяса не отказываюсь, чтоб не обидеть. Намекаю ей: ты, девушка, солонину к зиме храни. И петуха-драчуна на расплод побереги. Ты сготовь мне курку пухлявую, чтоб в супе навар был. Без навара и молоко не поможет…
Тикан дурному не научит. Его науку надо бы в университетах проходить, для общей пользы. Одно жаль – видимся только на трассе. Чуб из кабины высунет, морда скалится.
Спрашиваю:
– Что, Петро, днем и ночью вкалываешь? Передовиком заделался?
– Ты, Федя, точно подметил: передовик. И вкалываю. В передок вкалываю. Местные кадры кую. А вы как?
– Сиротствуем, Петя, не куем…
– Без меня мохом обросли, оглоеды. Уговорили, приеду.
Приехал.
Мы в сарае, в карты режемся. Совсем без понятия, что завтра будет. Вдруг Тикан заявляет:
– Братцы, я завтра женюсь.
– Правильно делаешь, – соглашается Долинский, – к женщине и работе надо относиться ответственно, не шалтай-болтай.
Меня смех берет:
– Петро, у тебя от подженилок уже зубы черные…
А он – свое бухтит:
– Не могу девушку обманывать.
С Тиканом говорить – в цирк ходить не надо. Считай, в каждом втором селе растет пацанва его цыганских кровей, а он расписываться… И бабу его, Стефу, кто не знает: то не женщина – пневматический молот. Она ему так распишется – за три квартала слышно будет.
Вася Бойчук молчит на эту новость, понять старается, а Долинский загорелся, глазами ожил:
– Давно пора, парень. Играем свадьбу! Никаких гвоздей! Есть в Колосово приятель, отчаянный человек. Для меня на солнце дуть будет, пока не потушит.
– Не побоится насчет свадьбы?
– Он три власти пережил, сейчас при четвертой, и не паникует.
– В законах петрит? – заботится Тикан.
– Петро, он не только обвенчает, он и похоронить по закону может – хоть мертвого, хоть живого. И обрезание сделает, если захочешь.
Договорились на следующий вечер свадьбу провернуть. Долинский адрес разъяснил, а сам в затылке скребет:
– Где красную скатерть достать? Без нее не торжество, а суходрочка. И портрет Карлы-Марлы нужен позарез, борода у него, как у дьякона, подходит к случаю… Думайте, обозники!
Мы сидим, шевелим мозгами, вместо карт слова всякие тасуем…
А Долинский уже трудится. Разрезал поперек сырую картофелину. На белом срезе долго колупался лезвием ножа, что-то мудрил. Потом чернильным карандашом помазал тот срез и прижал его к пачке от сигарет.
– Готово!
Смотрю, на пачке печать стоит, круглая, как у начальства, от настоящей – не отличить. Мастак!
– Все, Петро, завтра тебя узаконим!
Назавтра с утра тучи легли на горы, накрыли дороги. На здешних виражах вслепую рулить – никто не заставит. Значит, нашей работе законно стоп-сигнал. И мы, не торопясь, начали готовить себя к вечернему событию.
Сашкиной бритвой соскребли щетины. У хозяина портняжные ножницы нашлись, и Долинский не хуже цирюльника обкорнал Васины лохмы, уж больно тот походил на бомжа.
– Файна фризура,[18] – не удержался хозяин.
Долинский доволен похвалой, подмигнул мне:
– Федя, может, тебе что-нибудь подрезать?
– Себе – язык, – советую спокойно, не уточняю, куда можно его засунуть, не хотелось портить настроение. У меня, к слову сказать, волос осталось на одну драку… Это про нас говорят: хожу растрепанный.
В конце дня на дворе развиднелось, пелена исчезла. Но в воздухе как скаженные еще метались оторванные листья, завитушки пыли плясали на дороге. Ветер гнал рваные тучи, а где-то в глубине гор уже громыхало, перекатывалось эхо.
