ДУШУ.
Куда мне!
А ведь я это стекло — душу–то твою — не бросил бы! Я бы на него не надышался! И ведь были же, были даже целые часы, когда вот–вот, вот она — бабочка, из тебя в меня перелетает… перелетала…
Я зову тебя, зову каждую ночь — и не слышу собственного голоса… Ничто не нарушает молчания. Другие бьются о твое стекло. И тогда я нахожу камень у себя за пазухой, и он еще дрожит у меня в руке…
Я думаю, ты понимаешь меня теперь.
В это лоно ты крикнул: Люблю!»
«Улю–лю!» — ты услышал оттуда.
Юрий Кузнецов
* * *
Какая там душа! Кусок резины.
Сожмешь — отскочит, пустишь — и прильнет.
Заслуживая участи скотины,
Царицею бабенка проживет.
Мужчин перебирая, презирая,
Цветочки и стишочки принимая,
Резиновые милости даря —
Какая проститутка молодая
Тебе не пожалела сухаря?
Вдохни, поэт, отравленную крошку,
Ты так искал Любви — не без греха…
«Любовь»! Успеешь подбежать к окошку,
Когда полезет горлом требуха.
* * *
В горле кипит соленая злость.
Словно клеймом, опозорен тобой,
Грызу твоего имени кость
И разгрызаю — зубную боль.
Твое лицо у меня во рту
Скользкою патокой — вот беда!
Теперь уже артериальная ртуть
Блещет, болтаясь туда–сюда.
Свинчены краны. Воду и газ,
Боже, крылами не разводи!
Горло рвет на ходу сейчас
Белыми звездами — без воды…
* * *
Я любил тебя, словно глотал карамель
Голубым полированным горлом.
Как я не подавился тогда — и теперь! —
Этим грубо–нелепым глаголом?
Еле губы разлепишь: «люблю», «полюблю»…
Ах, угрюмое, сладкое слово!
Столько было с тобою проглочено слюн,
Что противно касаться былого.
Уступаю. Разжалован из королей
В привидения — нет аппетита…
Вот уже тяжелеет иной кавалер,
И уж он–то наестся досыта!
Что ж, душа–леденец, остывай поскорей:
Полюбуемся ради забавы,
Как другой завладеет принцессой моей
И сожрет молодыми зубами.
* * *
Какие тебя раздирали страсти,
Какую из–за них ты испытывал боль —
Женщин, распадающихся на части,
Полых, будто лопнувшая мозоль…
Я еще наиграюсь
Тобою, любовь!
Безумный Пьеро
Однажды на душе твоей
Завелся рыжий муравей.
Питался крошками сердец,
Тобою съеденных на ужин,
А поутру любимым мужем
Закусывал под огурец.
Вам было весело втроем
С неугомонным муравьем.
Нет мужа, нечем закусить:
Ушел и больше не вернулся.
Любовник ночью отшатнулся
И стал истошно голосить:
«Малышка, у тебя внутри
Меня кусают муравьи!»
Но он уже вошел во вкус,
Поганый рыжий муравьишка!
В тебе осталась мелочишка:
Немножко слизи и медуз,
Но вряд ли мертвая твоя
Вода прокормит муравья:
Клешнями стала величаться
Его чудовищная тень,
И ты кричишь который день,
И все не можешь докричаться…
* * *
Кого мы спасали? Кого мы пасли?
Подальше, товарищ, от этой земли!
Разбей свою похоть об угол печи,
Чтоб сыпались долго еще кирпичи,
Да смейся же, смейся! Ведь это смешно —
Жалеть и лелеять такое…
* * *
Я стал газетой. Я год подряд
Рукой зажимал дверной звонок,
И все заголовки мои вопят
О том, как я одинок.
Вот кто–то мелочи наменял
И сунул морду в киоск…
Я стал газетою — но меня
Никто не читал всерьез.
А в заголовках я был мастак!
Последний — весенний — таков:
«Мне мало надо! Просто поставь
На меня свое молоко!»
И цедит женщина в декабре,
Ломая страницы край:
— Какая, Господи, дребедень!
Претенциозный май!
И что же дальше? В чем тут секрет?»
— А дальше газеты нет,
И где–то со мной — далеко, далеко
Сбежавшее молоко…
* * *
Горел я долго без огня
И выгорел дотла.
3а что купила ты меня,
За то и продала.
А я ударился во тьму
И, лежа на боку,
За нас не дам и не возьму
Понюшки табаку.
* * *
Теперь я точно знаю,
Кому не повезет,
Кого гроза ночная
Зубами загрызет,
По ком сегодня стекла
Надрывно дребезжат —
Чью душу я прихлопнул
Газеткой час назад…
* * *
Вы были с этой женщиной сколько–то лет,
И плоть была она, а ты был — скелет,
Вы пили друг у друга любовь из горла,
Ты вышел из нее — и она умерла.
* * *
Ручался папой — Сатаной,
Но тайно спал я с дочкой.
А он во сне играл со мной
Серебряной цепочкой.
Ну вот, изладила семья
Бродяге мышеловку —
И вздернут оказался я
За явную дешевку.
* * *
Я сломался, подобно цветку,
За железные деньги Любви.
Повидав кое–что на веку,
Я сломался, подобно цветку.
Неужели «мужчина в соку»
Означает — «мужчина в крови»?..
Я сломался, подобно цветку,
За железные деньги Любви.
Первый, кто сравнил женщину с цветком…
И так далее.
Я много шучу каждый день. Кто хочет иметь много хороших знакомых, должен уметь много и зло шутить. Вчера я был у хорошей знакомой. Она была в депрессии, смотрела косо. Объяснила свою депрессию тем, что перекрасила волосы. Надо же, я не заметил сперва. Разговорились, рассмеялись. Прощались тепло. «Ты мне поднимаешь настроение своей говнистостью», — сказала она на прощание.
Говнистый так говнистый; звучит почти как «шелковистый». Она имела в виду мое стремление казаться хуже, чем кажусь. Я говорил о словах: «добро» — слово из пяти букв, «зло» — из трех. Если бы я записывал все свои шутки, я бы уже написал «Потерянный Рай»…
Итак, о шутках. Летом я переменил квартиру и живописал новое жилище: «Решетки на окнах, железная дверь с кормушкой, часовой у подъезда». Снаружи почти так и было: и решетки, и дверь железная. А внутри… Что я мог вышутить? В сырой квартире, где все мое имущество валялось прямо на полу… Где по грязно–белым шторам ползли глянцевые тараканы… Где раскладушку вместо матраса я застилал свитерами, а наволочку набивал нижним бельем… Там внутри было еще кое–что. Бродящий от стены к стене вихрь ярости и насморка. О, я был королем тогда…
Мне подарили кактус. Горшок был хозяйский, землю я набрал в кулек возле гаражей. Мне скоро 28; я мужчина, что не мешает мне быть (чувствовать себя) старой девой. Так что кактус пришелся кстати. Не хватало только кошки.
Кем же я ощущал себя сильнее — старой девой или королем? Это ведь разные роли. Но с недавних пор я стал настолько силен, что могу расколоть себя на две части, на много частей — и устоять. Я был старой девой — постольку, поскольку у меня были сложившиеся привычки, пристрастия, предрассудки, и они не допускали частого присутствия в моей жизни абы кого. Я сидел у подоконника с кактусом и до самой смерти ждал свою принцессу.
Королем же я был во всем остальном. Я даровал жизнь и смерть своим подданным. Так я был казнен, а после народился заново.
Меня навещали девушки. Иные — с чистыми намерениями: покормить. Одна принесла арбуз. Семечко я воткнул в землю рядом с кактусом и забыл об этом. А через неделю, отдернув штору, воззрился на зеленый стебель: светлый, веселый, наглый, он торчал из горшка, обещая вымахать во что–нибудь колченогое и чешуйчатое.
Конечно, я не предполагал, что в моей прокуренной квартире к январю вызреет арбуз. Но каких–то сюрпризов от этого нелегального наглеца, несомненно, ждал.
* * *
То есть, лето не было таким уж безнадежно тараканьим. Хороший знакомый пару раз угощал анашой, и тогда музыка звучала не только вокруг, а во мне: мы плыли вместе, и я не тревожился о том, громко или тихо мы плывем, и что вообще происходит со мной. Я открывал новые значения в музыке, а не в себе; когда я открываю что–то новое в себе, мне хочется побыстрее это закрыть.
