Память о тяжелых повозках с клетками, о тряске, суши и жажде возникла в Воаз–Иахине. Поверх каждой клетки была установлена другая, поменьше, с подобием насестов, которые точно птицы усеяли маленькие люди. При помощи шестов они открыли дверцы клеток и выгнали львов под знойное небо равнины, которая станет местом их смерти.
Львы выходили из клеток осторожно, порыкивая и сердито хлеща хвостами. Припадали к земле, рыча на собак, которых натравливали на них загонщики, понуждая бежать туда, где ждал их царь. Сухой ветер нес хаос. Сухой ветер воспевал охотника, на которого была устроена охота, пел о последней добыче, оставшейся далеко позади. Сухой ветер ревел и ярился, дышал ударами копий по щитам, заливистым лаем мастиффов, играл на тетивах песню смерти.
Вот львы очутились на равнине. Загонщики, собаки, люди с копьями и с щитами окружили их так, что не вырваться, не перепрыгнуть. Вперед на своих огромных колесах вынеслись колесницы, и царь послал стрелу, первым посеяв смерть среди львов.
Львы были отважны, но для них не существовало надежды. Будь у них свой царь, он повел бы их на царя лошадей и колесниц. Но у львов не было времени выбирать себе царя. Колесницы уже врезались в их ряды, лучники и копьеносцы закрывали собой царя, и ни один лев не мог увернуться от их стрел.
Последний лев был достоин царской короны, если бы у остальных львов хватило времени увенчать его ей. Это был большой, сильный и свирепый зверь, которого не смогли свалить две стрелы, засевшие в его хребте. Стрелы, сидевшие глубоко в его теле, причиняли ему жгучую боль, зрение ускользало, в ушах бушевала кровь в такт с громыханием колесниц. Над ним был царь, несущийся в своей колеснице, холодный в своем величии, подъявший копье для удара, окруженный своими копейщиками. Умирающий царь–лев взвился в прыжке и впился зубами в огромное крутящееся колесо, которое вознесло его вверх, прямо на наконечники копий. Рыча и оскалясь, висел он на колесе, вознесшем его в вышину и темноту, что последовала за ней.
Лев пропал. На его месте возникла черная головокружительная пустота, похожая на ту, что возникает перед глазами, если резко разогнуться.
Перед Воаз–Иахином снова были люди, фотографирующиеся, жующие, пьющие из разноцветных стаканчиков. Он прислушался, пытаясь услышать призрачный рык, но не услышал ничего, кроме глухого шума чьего‑то отсутствия наподобие шума моря в морской раковине.
— На свете больше не осталось львов, — произнес Воаз–Иахин.
Ему пришли на ум его отец и забранная им карта. Каковы бы были его находки, не забери Иахин–Воаз эту прекрасную карту с собой! Он, сын продавца, составителя и любителя карт, не обладал никакими способностями к этому ремеслу, все его карты были бездарными, некрасивыми, искаженными, и именно в этом заключалось отцовское наказание — оставить его обескарченным наедине с покинутой матерью, по–стариковски привязанным к темной лавке, к колокольчику у двери, к вынужденной продаже карт всем взыскующим.
В рюкзаке Воаз–Иахина, помимо его вещей и недоконченной карты, лежали еще карандаш, бумага и маленькая линейка. Он вернулся в зал с львиной охотой, одинокий среди толпы незнакомых ему людей, и тщательно измерил изображение издыхающего льва. Он измерил также торчащие из спины льва кончики стрел, а также длину копий царя и его людей. На этом же барельефе была изображена пронзенная стрелой львица. Оба конца стрелы вышли наружу, что облегчило Воаз–Иахину его задачу измерить полную длину стрелы. Он записал все результаты своих измерений, аккуратно свернул бумагу и положил ее в карман.
После этого он покинул зал и вновь взошел на курган. Здесь он просидел очень долго. Забирая деньги из кассы в лавке, он пребывал в уверенности, что назад не вернется. Он видел себя одиноким бродягой, играющим на гитаре для случайных прохожих и собирающим деньги в футляр из‑под гитары. Однако в бессловесном отказе развалин, в стуке своих шагов по камням обочины прошлой ночью ему слышалась собственная неготовность.
В нем был лев. В нем было это. Оно пришло к нему, заставив его измерить изображение льва и пронзающих его копий и стрел. Он не знал, зачем он это сделал. Что‑то во много раз сильнее него нашло на него. Он явился сюда узнать, что делать дальше, а вместо этого узнал то, чего делать не нужно: он не станет искать своего отца. Он вернется в свою лавку за настоящим.
В сувенирном ларьке Воаз–Иахин купил фотографию львиной охоты, на которой был изображен издыхающий лев, вцепившийся в крутящееся колесо царской колесницы. Вернувшись в город, он пересел на свой автобус и скоро был уже дома.
Ночь опустилась на город, где поселился Иахин–Воаз. Он лежал без сна, глядя на розовато–серое ночное небо, оправленное в оконную раму. Здесь на ночном небе всегда отражался отсвет огней большого города. Он шевельнул рукой, чтобы зажечь сигарету, и от этого движения девушка, чья голова лежала у него на груди, повернулась во сне и скользнула рукой по его телу. Гретель. Он произнес ее имя про себя, наклонился над ней посмотреть на ее спящее лицо, тихонько отвернул одеяло, чтобы бросить восхищенный взгляд на точеное ее тело, улыбнулся в темноте и накрыл ее снова.
Лежа он наблюдал за тем, как дым медленно плывет по скудно освещенной комнате. В детстве ему рассказывали истории, совсем сказки, о юноше, отправившемся искать счастья по белу свету. Так уж получалось, что его отец умирал в самом начале, и юноша уходил в дорогу с несколькими грошами в кармане, корочкой хлеба в котомке, дудочкой или мечом. Бывало, что ему попадалась на пути какая‑нибудь волшебная вещица. Карта, например. Иахин–Воаз без улыбки обнажил зубы в темноте.
Вот и он, Иахин–Воаз, старик, ищет счастья по белу свету, — старик, захотевший новой жизни, не пожелавший смириться со смертью. А юноша остался присматривать за лавкой да помогать своей покинутой матери. Перед Иахин–Воазом всплыло лицо его жены, он отвернулся и тут же увидел улыбающееся лицо Воаз–Иахина, заглядывающее в лавку снаружи, из тени навеса.
Иахин–Воаз выбрался из постели и, не зажигая света, прошел в соседнюю комнату. Здесь стоял его стол, и на нем лежала та самая карта карт, которую он обещал своему сыну Воаз–Иахину. С улицы в комнату проникал свет фонарей, и в этом свете он мог различить на карте линии путей и точки городов.
Обнаженный Иахин–Воаз коснулся карты.
— Есть только одно место, — сказал он. — Это место — время, и это время — сейчас. Другого места нет.
Он провел пальцами по карте и отвернулся. Небо светлело. Пели птицы.
— Я так и не позволил ему помочь мне с картой, — произнес Иахин–Воаз. — Он пытался провести отрезок границы, но я отнимал у него карту. Он приносил мне свои наброски, маленькие замаранные бумажки, он хотел, чтобы я похвалил его. Он хотел, чтобы мне нравилась его музыка, хотел, чтобы я был им доволен, но я так и не сказал ему того, что он хотел услышать. И я оставил его сидеть в лавке и ждать, когда звякнет колокольчик у двери.
Иахин–Воаз лег в постель и прижался к Гретель. Теперь по утрам он просыпался с эрекцией.
Приехав в город, Воаз–Иахин не пошел в дом матери. Была суббота, а она не ждала его раньше воскресенья, да и домой идти не хотелось.
Вместо этого он прямо с остановки позвонил своей девушке и отправился к ней. Стоя перед ее дверью, он вдруг вновь почувствовал льва. Это длилось всего мгновение, словно что‑то чуждое коснулось его и заставило ощутить полную оторванность от обычной жизни, от привычных людей, от той девушки, Лилы, которая должна была вот–вот отворить ему. Он чувствовал вину и неловкость.
Дверь открылась. Лила смотрела ему в лицо.
— У тебя все нормально? — спросила она. — Ты выглядишь как‑то не так.
— Я чувствую себя как‑то не так, — ответил он. — Но у меня все нормально.
Они направились к площади. Уличные фонари были похожи на плоды, переполненные светящимся знанием. Воаз–Иахин ощутил на языке его вкус и задумался над тем, кто он есть. Он четко различал спелую терпкую черноту крыш и куполов на фоне ночного неба. Цвет и ткань улицы, ее сущность, были пропитаны ароматом.
Лила никогда не видела его обнаженным, они ни разу не были близки, он вообще не знал, что это такое. Что такое оргазм, он знал — чувство стыда и вслушивание, не раздадутся ли шаги из коридора. Перед ним встало его лицо в зеркале, висевшем в зале с львиной охотой. Кто же все‑таки смотрел на него из его глазниц?
— Чем собираешься заняться? — спросила Лила.
— Не знаю, — ответил он. — Сначала я думал, что отправлюсь искать отца. Но я вернулся с полпути. Сел на холме и понял, что еще не пора. Я ждал там чего‑то. Не знаю, чего. Просто я еще не готов идти.
Тонкая струя воды из фонтана с журчанием устремлялась к звездному небу и, не достигнув его, падала в чашу. Собаки встречались и разбегались каждая своей дорогой. Воаз–Иахин и Лила присели на скамейку. Над ними шелестели пальмы. Фонари горели, как и прежде. У него сдавило горло.
