Лучше пулей вышибить себе мозги, чем завершить свою жизнь мастурбирующей сёдзи1. Однажды он проплакал всю ночь, час за часом, потому что хотел мастурбировать. Больше всего на свете хотел мастурбировать на нее, как она забирает ключ, отпирает дверь[2] и возвращает ключ ему. Наконец плач его изнурил, однако он не мастурбировал. Пришлось остановиться, как бы ни было больно, потому что иначе ему настанут кранты. Один раз сквозь слезы он различил видение собственного надгробья – как бы оно выглядело, если б он не перестал мастурбировать на касание ее руки, памятное изъятие и возвращение ключа:
Американский юморист1934–2009Покойся с миромОн больше не сдрочит
– У тебя приятная квартира, – сказала она. Сказала так, словно это очень важно.
Он удивился. Заново оглядел квартиру – может, что-то пропустил за те пять лет, что жил здесь, – но квартира ничуть не изменилась.
– Спасибо, – ответил он.
Больше она ничего не сказала и села на диван.
Он думал, она еще что-нибудь скажет. Он так думал нипочему, но все равно думал. Он потратил массу времени, думая о том, что никогда ни к чему не приводило. Нередко голова его из-за простейших вещей оборачивалась попкорновым автоматом.
Она не сказала ни слова.
Он посмотрел на ее рот. Маленький, нежный, как и все ее черты. Кожа почти белая. Некоторые японцы – очень бледные. Она была такая. Он снова подумал, всё ли она видит в комнате сквозь такие узкие глаза.
Она видела всё.
Потом он задал ей вопрос, на который уже знал ответ, но все-таки спросил, потому что становился увереннее с женщинами, когда задавал этот вопрос и они отвечали, как он предполагал.
– Вы читали мои книги?
Он ждал, что она ответит «да». У него в голове ее голос произносил «да». У нее очень мелодичный голос. Ему было бы приятно, если б она сказала «да». Он бы тогда стал увереннее.
Когда она, не отводя от него взгляда, очень коротко, но изящно кивнула, он совершенно остолбенел. Он чего угодно ожидал от нее, только не этого. У него не было запасного плана. Он лишь стоял и смотрел на нее. Все мысли удрали из головы, точно грабители, что в Депрессию улепетывают из банка. Пока он так стоял, до того как что-то случилось, прошло, кажется, десятилетие.
Она подняла руку, отдыхавшую на колене, и длинным белым пальцем коснулась подбородка. Лицо не изменилось. Палец провел по подбородку, а затем рука снова легла на колени.
С тех пор как японка села на диван, она ни единожды не отвела от юмориста глаз.
Ни одна женщина прежде не смотрела на него так долго. Он был не красавец, но она так смотрела, что ему отчего-то казалось наоборот.
– Я сам подберу сомбреро, – наконец сказал мэр, но опоздал.
– НЕТ! – в один голос сказали мэру его родич и безработный.
Ни в коем случае не хотели они, чтобы мэр подбирал сомбреро. Их карьерам придет конец. Мэр притронется к сомбреро, и с этой минуты жизнь их лишится надежды. Никакого будущего. Один никогда не станет мэром, другой никогда не найдет работу.
– Я сам подниму сомбреро, ваше превосходительство, – сказал родич. – Я и вообразить не могу, что вы станете наклоняться и подбирать эту шляпу. Я сам подберу. В конце концов, вы же наш достопочтенный мэр. Вам не стоит этим заниматься. У вас есть дела поважнее.
И он разразился речью.
Быть может, он стал бы хорошим мэром и отличным президентом Соединенных Штатов, а историки поместили бы его где-нибудь между Томасом Джефферсоном и Гарри Трумэном.[3] Да уж, у родича имелся потенциал.
Увы, он отвел глаза от безработного, который дюйм за дюймом медленно подвигался к сомбреро. До начала родичевой речи они были от сомбреро на равном расстоянии. Теперь безработный получил фору в девять дюймов.
Мэрскому родичу требовался менеджер, чтоб заботился о его интересах, пока родич толкает речи. В такой ситуации важно не проиграть девять дюймов своего будущего. Разумеется, риторика насущна, если только за нее не лишаешься территорий. Это неравноценный обмен, если все твое будущее зависит от подбирания сомбреро, а ты проиграл девять дюймов, пока болтал.
– Мне нравятся ваши книги, – сказала она. – Но вы это уже знаете.
Это его огорошило. Он стоял и глядел на нее. Ждал, пока она еще что-нибудь скажет. Она не сказала. Только улыбнулась. Она так тонко улыбалась – Мона Лиза казалась клоуном, что нарочно хлопнулся на ковер.
– Хотите выпить? – спросил он, вдруг вынырнув из психического пике. Не дожидаясь ответа, отправился на кухню и раздобыл бутылку бренди и два стакана. Бренди он раздобывал лишние несколько секунд, потому что стоял в кухне, размышляя, как поступить дальше.
Ему очень хотелось лечь в постель с этой тихой и прекрасной японкой, чудесным манером сидевшей на диване в его квартире. Он-то воображал, что такого не бывает. Как может у него с ней получиться? Он думал, соблазнить ее – это такая экзотическая головоломка.
Фрагменты облаками плавали у него в голове, но он не мог сложить хотя бы пару. Что ему делать?
Внезапно он очень загрустил, и безнадежность разогнала облака в голове. Он вздохнул и вернулся в комнату.
Японка сняла туфли и носки, сидела на диване, грациозно подогнув ноги, и в медитативности ее позы была чувственность. Как будто чувственность летним ветерком овевала ее тело.
Он не был готов увидеть ее без туфель и носков – и в такой позе. Он чего угодно ожидал от нее, только не этого. Всего пару секунд назад в кухне его размышления о том, как ее соблазнить, обратились в отчаяние.
Едва он увидел ее на диване, в голове совершился разворот, и он мгновенно успокоился. Все мысли про соблазнение исчезли. Он был очень невозмутим. Водрузил на стол бутылку бренди и два стакана. Не налил выпить ни себе, ни ей. Оставил бутылку и стаканы на столе, и подошел к дивану, и сел подле японки, и потянулся к ней, и взял ее руку, что. приближалась к нему.
Он нежно держал ее руку в своей.
Очень бережно посмотрел на ее пальцы, будто в жизни пальцев не видел. Они его заворожили, он видел, что они прекрасны. Не хотел их отпускать. Хотел вечно держать ее руку.
Ее рука в его руке сжалась.
Он перевел взгляд с ее руки в глаза.
Эти узкие темные космосы полнились близящейся мягкостью.
– Можно ничего и не делать, – сказала она. В голосе ее, таком нежном, была сила, которая объясняет, как чайная чашка веками хранит свою цельность, отрицая исторические перевороты и человечью суматоху.
– Прости, – сказал он.
Она снова улыбнулась и посмотрела мимо его лица в ту комнату, где стояла кровать. Ничего больше не сказав, он встал и повел ее туда. Он шел чуть впереди, держа ее за руку, но на самом деле вела она.
Они остановились у кровати, и он отпустил японкину руку. Они постояли, глядя на кровать, словно это дверь, и, само собой, это и была дверь – дверь в дом, где множество комнат, которые они вдвоем будут исследовать два года.
Последняя комната в доме – это она сегодня вечером спит в одиночестве, не желая больше его видеть, и волосы ее лежат рядом, грезя о собственных мирах, отзываясь бытием, целиком состоящим из протеина, где у наших душ иное значение и иные цели.
Потом эта маленькая японка повернулась во сне – но скорее проплыла, чем повернулась. Ее сонное движение было словно яблочный цвет, что спархивает к земле в начале мая сквозь совершенно оцепенелый воздух. Ничто не движется, только соцветие, что прекращает двигаться, коснувшись земли.
Лежит, как цветок, явленный из земли, а не с неба.
Кошка подле нее помурлыкала пару секунд потом забыла, отчего мурлычет, и умолкла.
В Сан-Франциско жили 700 000 человек.
Где-то 350 000 теперь спали.
Вот сколько внимания требовал их сон.
Им и не снилось.
Постояв и поглядев на постель, она подняла руки и распустила волосы. Их держала золотая заколка японского происхождения. Шея была длинна и бела, изгибалась вперед нежным извивом алебастра.
Американский юморист наблюдал, как она распускает волосы.
Она расстегнула заколку, и волосы абсолютной ночью обрушились назад, погрузив шею в черноту.
У нее были очень длинные волосы, доставали почти до талии, до пояса поверх белой униформы. Пояс тоже белый. Ее форма была бледная, как ее кожа.
Ее физическое присутствие – словно место встречи дня и ночи, где большинство – день, а ночное меньшинство – ее узкие глаза и полуночные беззвездные волосы.
Она повернулась, и приблизилась, точно роса на траве ранним утром, и ладонями обхватила его лицо, и блаженно повела его вниз, пока их губы не соприкоснулись.
Потом руки ее отпали от его лица и замерли на его бедрах, как первопроходцы.
Ему казалось, у него остановится сердце.
В голове промелькнули его собственные похороны.
Славные будут похороны.
На похоронах он увидел эту прекрасную японку в вуали под цвет глаз.
