«Сейчас, в без четверти девять кто-нибудь должен быть на улице. Такого не бывает, чтобы на улице никого не было, разве что…»
О склонности Антона Л. к самоанализу было уже сказано. Позднее, когда у него появилось время и настроение поразмышлять об этих часах, он вспомнил и об этих своих мыслях, на кровати, после того, как снял вторую пару чулок. Он вспомнил о – самом по себе – мирном настроении и еще о том, что со стороны улицы вполз огромный черный червяк, невидимый, но тем не менее черный червяк, который всосал в себя все мирное настроение, потому что там, на улице, никого не было, не было никого в тот самый час, когда там обязательно должен был кто-то быть, разве что…
Антон Л. вспомнил и это «разве что», но он так и не смог бы сказать, какое продолжение должна была бы иметь эта фраза.
Четверть девятого – это было то время, которое в уличном движении называют часом пик, и в обычный рабочий день здесь, на этой улице, царило оживленное движение уже только потому, что здесь проходили в общей сложности три трамвайные линии. Ситуации, чтобы на улице не было ни машины, ни единого человека, раньше не случалось никогда… разве что…?
То, что его тогда не охватила паника, Антон Л. объяснил двумя причинами: одной общей и одной особой.
Катастрофа подобных масштабов превосходит границы человеческого восприятия. Мозг отказывается нечто подобное понимать. Человек ищет, пока это возможно, безобидное объяснение. В случае, если человек достаточно искусен, он выдернет с накрытого стола скатерть одним молниеносным движением так. что стоящая на нем посуда даже не вздрогнет. Примерно то же самое и здесь. Или даже лучше, как история со слишком уж заботливым китайским палачом, который со скоростью летящей стрелы взмахивает острейшим мечом правосудия, пронося его сквозь шею приговоренного к казни. Ничего не почувствовавший приговоренный вопросительно смотрит на него. «Наклоните голову», – говорит палач.
Удар был нанесен. Только Антон Л. голову еще не наклонил.
А затем, вспоминал Антон Л., на первый план у него вышла потребность, несмотря на все объяснения и отговорки, которые ему пришлось бы давать в финансовом управлении в связи с опозданием ибо делать было нечего, здоров он был или болен, со всем своим набухшим солнечным сплетением идти в управление. Его начальник, господин налоговый советник Мельф, которого Антон Л. считал в высшей степени глупым человеком, естественно, начнет делать язвительные замечания. Конечно же, это весьма двусмысленная ситуация: человек приходит, чтобы сказать, что он прийти не может. Пытаться объяснить господину налоговому советнику Мельфу, что такое набухание солнечного сплетения, было делом совершенно безнадежным. Антон Л. уже однажды пытался это сделать. После этого ему ничего не оставалось, как извиниться, объяснив опоздание утренним недомоганием, которое он превозмог ради служебного долга. Но тупой налоговый советник Мельф не поверил бы и в это. Но может быть, его до обеда в управлении не было? Может, он был на каком-нибудь совещании за пределами управления? Если бы известие об опоздании Антона Л. было доведено до него зловредной фрау Киттельманн только после обеда, то все было бы еще не так плохо. Налоговый советник Мельф обнаружил бы тогда Антона Л. в состоянии бурлящей служебной деятельности, так что не смог бы особенно многого сказать. (Фрау Киттельманн сама была ипохондриком, причем постоянным. Она не могла смириться с тем, что другой человек мог быть более больным, чем она сама. Когда рассказывали, что тот или другой сотрудник болел, фрау Киттельманн лишь отмахивалась: «Если бы вы знали, как плохо чувствую себя я, сидя здесь рядом с вами». Даже когда неожиданно умер любимый всеми управленческий курьер Нерпель, после того, как буквально накануне, как всегда доброжелательный, он исполнил еще свою службу и разнес все бумаги из комнаты в комнату, фрау Киттельманн тут же заметила: «Да, мне тоже этой ночью было ужасно плохо». Совершенно понятно, что фрау Киттельманн должна была изойти желчью, узнав, что Антон Л. на протяжении всего квартала не проявлял никакого сочувствия к живописаниям ее страданий, а лишь равнодушие и противопоставлял этому набухание своего собственного солнечного сплетения.)
Так, на протяжении пятнадцати минут, между четвертью девятого и половиной девятого, метался Антон Л. по дому, подавляемая паника – черный червяк, всосавший в себя ясный день, – затмевалась страхом перед налоговым советником Мельфом.
Не спускаясь – даже не постучав в дверь гостиной, – он предпринял еще одну попытку позвонить. Телефон по-прежнему не работал. Тогда он дерзко – другого слова для этого подобрать нельзя – открыл дверь хоммеровской спальни. В спальне никого не было. Антон Л. обнаружил, хоть, правда, в данной ситуации это его мало тронуло, что кровати супругов Хоммеров стояли не рядом, а наискось, в форме перевернутой вверх ногами буквы «Т». Вертикальной планкой была кровать господина Хоммера, кровать фрау Хоммер стояла у его ног, На кровати господина Хоммера или, точнее говоря, в кровати господина Хоммера лежала, накрытая одеялом, словно человек, пижама в коричневую и зеленую полоски, рукава которой покоились поверх одеяла. У Антона Л. не было времени размышлять о неожиданно игривой черте характера господина Хоммера. Он вышел на лестничную площадку и попытался позвонить в дверь соседей, в первую очередь в квартиру напротив, которой принадлежала и веранда с собаками. Звонок не работал. Тогда Антон Л. попытался то же проделать со средней квартирой. Там жила очень старая дама с дочерью, тоже уже пожилой дамой, и двумя внучками. Особенно симпатичной была младшая внучка. Антон Л. уже давно предполагал, что она в него влюблена. Вопиющим противоречием этому предположению был тот факт, что молодая дама не обращала на Антона Л. ни малейшего внимания. Всего лишь несколько недель назад Антон Л. встретил Элиану, так звали девушку, в трамвае. В то время он как раз находился в последнем периоде своей болезни и рассказал Элиане о набухании солнечного сплетения. Если быть объективным, то казалось, что фрейлейн Элиана совершенно не интересовалась набуханием солнечного сплетения Антона Л. Антон Л. этого не заметил. В то же время вдруг появился молодой человек, в сопровождении которого фрейлейн Элиана часто куда-то уходила. Антон Л. посчитал это реакцией отчаяния влюбленной в него, Антона Л., девушки. Но и на двери Элианы звонок не работал. Вообще-то у женщин тоже жила собака, причудливая такса по имени Хекси, которая была настолько бесформенно толстой, что уже издалека напоминала модель кита.
Тогда Антон Л. принялся стучать в другие двери. В ответ ничто даже не шелохнулось. Лишь когда он постучал в дверь Элианы, то услышал, как к двери подползла китообразная такса и один раз устало вздохнула. После этого Хекси не издала ни звука, сколько Антон Л. ни прислушивался. Вполне возможно, что собака сдохла, испугавшись стука.
Антон Л. возвратился в свою комнату, снова натянул вторую пару чулок и отправился в финансовое управление.
«Конечно же, – он все время себя уговаривал, – на улице все-таки были люди, я просто не обратил на них внимания. И бывают моменты, даже целые минуты, когда по улице действительно не едет ни трамвай, ни автомобиль; непостижимое стечение транспортных обстоятельств». Однако он должен был себе признаться, что когда во второй раз пытался позвонить по телефону из гостиной Хоммера, то так и не решился посмотреть в окно на улицу. Почему? Потому что боялся, что его ужасное видение подтвердится.
«Совершенно ничего не происходит, – уговаривал он себя, – совершенно ничего». Подобное самовнушение действовало недолго, до тех пор, пока образ строго глядящего на него налогового советника Мельфа не вытеснял черного червя и набухание солнечного сплетения опять не давало о себе знать, по сей причине Антон Л. снова натянул вторую пару чулок.
Но на улице по-прежнему никого не было.
«Война!» – подумал Антон Л.
Мысль эта, конечно же, не пришла ниоткуда. Такие улицы, на которых пустота стояла, как пень, Антон Л. помнил еще очень хорошо. В конце последней войны американцы подвергали города бомбардировкам даже днем. Однажды Антон Л. выскользнул во время такого дневного налета из подвала-бомбоубежища и вышел на улицу. Через некоторое время мать затащила его обратно, потому что выходить из подвала было не только запрещено, но и на самом деле опасно. Но тогда Антон Л. увидел улицу – средь бела дня совершенно пустую.
Антон Л. прислушался. Кроме лая собак, ничего слышно не было. Он осмотрелся по сторонам: все двери были заперты, все жалюзи на витринах опущены.
«Никаких сомнений – война!»
Антон Л. побежал. Он бежал в направлении финансового управления. Почему он бежал в направлении финансового управления, он тоже сказать не смог. У него лишь было чувство, что он должен бежать.
