Додо, когда спит, выглядит как-то трогательно. Будь я мужчиной, я, наверное, влюбилась бы в нее, а не в Клер, совершенство которой я, наверное, переоцениваю. Додо как-то человечнее. Так, без тени смущения, демонстрировать свои чувства! С трудом представляю себе, как она, с ее эмоциональностью, может что-нибудь утаить. Гнев, радость, желание, печаль — все выплескивается из нее сразу. Конечно, когда она узнала, что мы с Ахимом… Я до сих пор радуюсь, что не присутствовала при их объяснении, это было бы для меня крайне неприятно, кроме того, я знаю, что у меня нет никаких причин терзаться муками совести. В каком-то смысле она сама облегчила мне выход, во всяком случае, в тот момент. Просто порвала всякую связь со мной, вычеркнула меня из своей жизни, повела себя так, словно я больше для нее не существую. Нора? Не знаю, никогда о такой не слышала.
Двенадцать лет я мучилась, мечтая наладить с ней отношения. А потом подвернулся случай — все оказалось так просто.
Хорошо помню, как перед встречей с ней тряслась от страха. Я собралась к ней с бухты-барахты, как только узнала от Клер по телефону, что произошло. Опомнилась уже в поезде Гамбург-Кельн и стала прикидывать варианты. Как она себя поведет? Захлопнет дверь прямо у меня перед носом? Облает при этом? Будет держаться как чужая? Несмотря ни на что, я хотела хотя бы попытаться. Как я переживала наш разрыв! Никто об этом не знал, ни Клер, ни Ахим. Ему разговоры о Додо были неинтересны, а уж если Ахиму что-нибудь не интересно, он тебя и слушать не станет, как ни старайся.
В Кельне я взяла такси и подъехала к ее дому. Добрых пять минут стояла перед дверью, мерзла и одновременно потела от страха. Когда я наконец надавила кнопку звонка, палец у меня дрожал.
Я ждала чего угодно, только не того, что при виде меня она разразится слезами. Мы стояли в дверях, я взяла ее за руку, и на меня, на воротник куртки, обрушился целый водопад слез. Тогда я поняла, что все сделала правильно. И что между нами все опять будет хорошо.
Клер
Мы с Норой пошли в вагон-ресторан выпить кофе. Додо она оставила записку, а то еще испугается спросонья, что мы на полном ходу выпрыгнули из вагона. По пути я на минутку заглянула в туалет — глотнуть «Ленца-9» — так, на всякий случай, чувствовала я себя вполне сносно. Просто не хотела раскисать, а опасность велика. Сегодняшнее число все никак не шло из головы, как я ни старалась о нем не думать. Иногда мне кажется, что я всю жизнь проведу в судорожных попытках не думать о многих вещах. И всегда буду терпеть поражение.
Она дотронулась пальцами до букетика искусственных цветов, стоявшего между нашими чашками.
— Знаешь, а у меня до сих пор жива та зеленая ваза, которую сделала твоя мама. Такая изящная, — произнесла она. — Она подарила мне ее на конфирмацию. Вместе с букетом ландышей. Падала тысячу раз — и до сих пор цела.
— Прекрасно, — ответила я.
Кофе горячий, но пахнет, как сказала бы Додо, носками. Ничего не поделаешь, теперь Нора до следующей станции будет предаваться воспоминаниям о нашей совместной конфирмации. Она все еще помнит, какие платья на нас были и кто какой подарок получил, помнит наизусть, что мы тогда говорили, — она сама, я и Додо. И, сколько мы ни ездим вместе, она каждый раз цитирует те же места из Библии — ее обязательный репертуар. Она счастлива этим. Носится со своими воспоминаниями как курица с яйцом. Они у нее вроде наборной кассы — всегда можно вынуть нужную подробность, повернуть ее то так то эдак, чтобы зрители оценили. Удобный метод: позволяет не только пережевывать былое, но и одновременно его сортировать, отбрасывая все неприятное, так что в итоге все выглядит радужно. Послушать ее, так ее прошлое безоблачно. Уж она-то, конечно, не стала бы столько лет терзать себя, вновь и вновь переживая день, годовщина которого не дает мне покоя.
Тогда я представляла себе процедуру более томительной, даже драматической. На самом деле уже через пару минут мы освободились и покинули зал суда. Наш общий адвокат быстро с нами попрощалась — ни я, ни Филипп не возражали. Она торопилась на очередной бракоразводный процесс. Это для меня случившееся было концом света, а для нее — рутиной.
Но и Филипп спешил, я это ясно почувствовала. История давно закончилась, и в этот день мы просто поставили на ней точку. Официально поставили. Тем не менее он спросил меня, не желаю ли я выпить с ним эспрессо. На прощанье. Я кивнула, не в силах произнести ни звука — язык, шершавый, как промокашка, меня не слушался.
Потом мы сидели в маленьком кафе неподалеку от здания суда. Вокруг стоял гвалт голосов, соседний столик оккупировала большая индийская семья из семи человек, мать в оранжевом сари держала младшего ребенка на коленях, а он все время орал. Она нацедила из коричневой бутылки каких-то капель и смазала его беззубые десны.
Филипп пытался завязать беседу. Делился планами о будущем строительстве бизнес-центра, рассказывал какие-то истории про архитекторов, наверное смешные, потешался над процедурой утверждения проектов и назначением прорабов. Я наизусть знала эти его шуточки, и его манеру острить, и его привычку высмеивать начальство. Но слышала я только младенца, который орал рядом с нами, и улыбалась, и помешивала ложечкой в чашке. Я смотрела мимо Филиппа, на лопочущих что-то индийских ребятишек, а в мозгу вертелись три дурацких слова: «мал мала меньше», за которые я цеплялась, как тонущий за соломинку. Кажется, за эти полчаса я не раскрыла рта ни разу — да и что бы я ему сказала? Слишком поздно — мы развелись.
«Ленц-9» действует быстро. Ну вот, я уже могу без боли вспоминать тот десятилетней давности день, о котором не знает никто. Кроме Филиппа, конечно, но он-то вряд ли о нем думает. День развода — не та дата, какую отмечают в календаре вместе с днями рождений и свадеб. Все решено, все улажено, все позади — ну и слава богу — так он, должно быть, рассуждает. Только я почему-то до сих пор ничего не могу забыть. А пора. Давно пора сдать это дело в архив.
Додо
Когда они вернулись из вагона-ресторана, Клер уже полностью ей сдалась. Они обсуждали ее Даниеля, у которого, очевидно, наступил переходный возраст. Собственно, предполагалось, что Клер станет его крестной, Нора уговаривала ее недели напролет, это было в 82-м, как раз когда я валандалась с этими акциями на брошенные берлинские дома. На углу Грайнауэрштрассе мы наткнулись на ту замечательную телефонную будку: опускаешь одну монету — и можешь сколько хочешь говорить хоть с Японией, хоть с кем хочешь, и так продолжалось три дня, пока хмыри с почты не чухнулись. Я, конечно, звонила Клер, вытряхивала из нее новости, а потом прямо ей заявила: если она это сделает, если переметнется на сторону Норы, обо мне может забыть, но она сказала, что все равно не сможет к ней вырваться, потому что едет на экскурсию со своим семинаром — смотреть французские соборы, что ли, или еще какую-то чертовщину И вообще — не хочу ли я снова наладить отношения с Норой. Тут я в сердцах швырнула трубку и сразу же для конспирации, чтобы почтари не определили номер Клер, и правда позвонила в Японию, в службу точного времени — мы этот номер уже наизусть выучили, какое-то дикое число с тысячью семерок.
Через несколько лет, когда Норин кронпринц дорос до первого причастия, мы с ней давно уже были снова on good terms.[3] И она, разумеется, решила, что Клер и я должны присутствовать на событии. Клер фактически пожертвовала собой, я до последнего дня боялась, что она что-нибудь наплетет и не поедет, но нет, она явилась с кучей подарков, правда, потом довольно быстро слиняла. Ясное дело, с того дня Нора свято верит, что Клер питает к ее отпрыскам нежные чувства.
— Я вот все думаю, может, мне его к тебе в Мюнхен отправить, — шепотом сказала Нора. — Может, хоть ты на него повлияешь, поговоришь с ним? Он же тебя боготворит, сама знаешь.
Ну, Клер, ну влипла! На фиг ей сдался семнадцатилетний балбес, что она его, в галерее будет выставлять? Да и он сам… Вряд ли он горит желанием тащиться к какой-то старой грымзе. Чего он у нее не видел? А подарки можно и по почте получать. Спорю на что угодно: этот сопляк — хитрюга каких поискать.
Ладно, пора сделать вид, что я проснулась. Притворно потягиваюсь и зеваю:
— Я бы чего-нибудь съела.
Стоило только намекнуть!
— Сначала — витамины! — возглашает Нора и бросает мне «принца», а сама пока вытаскивает пакеты с едой. Последние десять лет она отвечает за наше пропитание и относится к этому со всей серьезностью. Она достает коробку и с сияющим видом протягивает ее мне:
— Сырные палочки! Твои любимые! Специально для тебя испекла.
В этом она вся. Вчера вечером как минимум два часа горбатилась на кухне, готовила для меня сырные палочки. И ведь, кроме нее, ни одна свинья обо мне не позаботится. Меня это немного растрогало. Я угощаюсь ее творением — действительно объедение, высший класс! — и она тоже принимается жевать. Яблоко я незаметно сунула в сумку.
