Впрочем, ему достаточно было собственного обоняния.
– Кебабом потянуло, – заключил он. – Жарят мясо! Отовсюду пахнет кебабом…
Ребенок тихонько хныкал.
Отец все так же медленно и прерывисто проговорил:
– Не плачь, послушай-ка, что вол говорит. Слышишь? Он говорит: «Зря ты меня в жертву принес». Говорит: «У меня живая плоть была. А ты меня убил ни за что ни про что. Ради них меня убил, хотел меня им отдать. А они меня зацапали, нахрапом взяли…» Слышишь, что вол говорит? Ты, говорит, хотел моим мясом счастливую судьбу отметить, а они его испоганили!
В тишине было слышно только, как журчит вода в арыке. Смысл отцовских слов до ребенка не доходил, но искренность, с которой они прозвучали, унесла прочь его страх. Испуг сменился спокойствием, а беспомощность растворилась в ощущении близости к отцу. Его маленькое тельце приникло к отцовской груди, мокрое личико отогревалось под жарким дыханием мужчины.
Человек пребывал на распутье между любовью и ненавистью. Тишина деревенского вечера, живые краски осенней (или весенней, или летней) листвы, запах пшеницы, степи, журчание ручья, нежное тельце ребенка – в них воплощалось все любимое, постоянное, привычное. А ненависть – ненависть, конечно, существовала всегда, но она не была такой цельной, неразрывной, проявлялась по мелочам. Она как бы оставалась на поверхности, не проникая вглубь, пока внезапно найденное богатство не стало его судьбой – или пока он не стал судьбой этого богатства. В любом случае вынужденное смирение, которое лишь служило ему защитой, прикрывая его слабость, теперь сделалось излишним. Но ведь его избили… Побои не сочетались с радостью, которую подарило ему богатство. Когда прежде ему доставались колотушки, то на фоне всей окружавшей его жизни он воспринимал их как нечто естественное, покорялся их необходимости. Но теперь они выглядели посягательством со стороны людей ничтожных, причем посягательством не на прежнее его существо, но на новообретенное «я», «я» лучшее, чем прежде, стоящее на пороге могущества, прогресса и подъема. Им-то не было известно об этих переменах, но именно ощущение перемен оберегало его, когда односельчане навалились на него всем скопом, именно оно уменьшало боль от побоев и вместе с тем увеличивало размеры совершенного на него посягательства, не позволяло примириться с ним, открывало дорогу ненависти. Не окрепшая еще сила возбуждала ненависть, пока ее разрозненные частицы не слились воедино, превратившись в прочный оплот против этой кучки невежественных глупцов, которые не распознали границ его личности, усмотрели в его щедром даре признак безумия, побили его, унесли воловью тушу. Ненависть, которая обрела в богатстве новую опору, расширялась, становилась источником иных чувств, ничем не связанных с любовью. И вот теперь человек метался от ненависти к любви. Он поцеловал ребенка. Прижал его к себе, баюкая в объятиях, немного помедлил, поставил малыша на землю, повернулся и пошел прочь.
Путь был долгим. Высокая гора мало-помалу закутывалась в облако пыли, в сияющую дымку, будто становилась прозрачной и тихонько таяла. Перед ним открывалась степь, пустынная, прорезанная резкой чертой дороги, которая уходила вдаль, блестя в лучах послеполуденного солнца. Выпорхнувшая невесть откуда стайка диких голубей улетела. Только где-то в небесной вышине еще слышался шум их крыльев. Человек крепко прижимал к груди сверток, чтобы, не дай Бог, не обронить его на тех крутых склонах, которые еще ожидали его впереди, чтобы не повредить и не сломать то, что он нес.
Ювелир смотрел на золотую цепь, но думал о человеке, который ее принес. Ювелир был предельно внимателен, как того требовало его ремесло, и все-таки внимание его было сосредоточено главным образом на посетителе: кто он, откуда, как взяться за дело, с какой стороны подступиться. Через зеркальное стекло прилавка он принял цепь из рук пришедшего, тщательно осмотрел ее, потер пробным камнем, стеклянной палочкой капнул на это место кислотой из банки, неторопливо потянулся к пробному камню, еще раз провел им по цепи. Потом опять поболтал палочкой в склянке. Двое людей осторожно поглядывали друг на друга, а когда взгляды их встречались, тотчас отворачивались. Ювелир уставился на свой пробный камень. Кислота только подтвердила то, что он сразу понял, в чем был уверен.
Крестьянин разглядывал серебряные блюда, золотые подвески и кулоны, которые сверкали на бархате под стеклом витрины. Этот бархат и яркое освещение магазина казались ему куда привлекательнее, чем комочки золота. Пришелец понимал, что ювелир присматривается к нему, присматривается с разных сторон, но продолжал хранить молчание. Он знал: надо проявить выдержку. А ювелир все затягивал и затягивал паузу, пока не убедился, что перед ним человек твердый.
– Как тебя звать? – спросил ювелир.
Крестьянин чуть сжался, помолчал еще немного, потом сказал как отрезал:
– А тебе что?
Ювелир потер пальцем нос сбоку, подумал.
– Где-то я тебя раньше видел.
– Может, и видел.
Будто не заметив полученного отпора, ювелир опять спросил.
– Ты сам-то откуда?
Посетитель поглядел ему прямо в глаза и ничего не ответил. Ювелир еще немного повертел в руках цепь, перекладывая ее с ладони на ладонь, подбрасывая вверх, словно хотел определить ее вес. И между делом, будто невзначай, снова подкинул вопрос:
– Как, ты сказал, тебя звать-то?
– Ничего я не говорил, – возразил человек, – кроме того, что это не твое дело.
И опять смерил его взглядом: мол, получил? Каково? Что теперь запоешь? А потом процедил:
– Если тебе не подходит, давай назад.
Ювелир все подбрасывал цепь, обдумывая ответ, потом решился:
– Это добро – краденое. Такого оборота человек не ожидал.
– Краденое?… – вздрогнув, повторил он. Но тут же сделал усилие и овладел собой. – Ладно, краденое. А ты разве краденого не покупаешь?
Ювелир понял, что перед ним – крепкий орешек. Он покачал головой, пряча в глазах усмешку:
– Ну, молоток!
Это городское выражение было крестьянину незнакомо, он отвернулся к выставленным в витрине блюдам и украшениям. А ювелир, расплываясь в улыбке, повторил:
– Молоток ты, говорю! – И, сжав кулак, показал: мол, вот такой парень, крепкий.
Человек понял. Он почувствовал удовлетворение, но ничего не сказал.
– Послушай-ка, что я тебе присоветую, – начал ювелир. Крестьянин опять уставился на бархат витрины. – Ты ведь четыре месяца назад уже приносил мне кое-что…
Посетитель перевел взгляд на подвески, но через мгновение нашелся и ответил:
– Ты же говорил, не помнишь, где ты меня встречал!
Ювелир бегло улыбнулся: «Ну, хват!» – и пробормотал:
– Боюсь я тебя. Да, боюсь. Уж так мне хочется купить, но, честное слово, боюсь.
Человек немного смягчился, начал поддаваться. Этого и надо было ювелиру. Он гнул свою линию:
– Боюсь, и все тут! Уж больно ты ловок, как я погляжу, себе на уме, да и упрям тоже. В два счета меня обставишь. На, забирай. Пока я мозгами не пораскину, эту штуку у тебя не возьму. Опасаюсь. – И, все так же пристально глядя человеку в глаза, подтолкнул к нему цепь по гладкому стеклу прилавка. – Ступай, предложи другим, кому раньше носил.
И тот заколебался, не зная, как поступить, пытаясь определить, не кроется ли за этими словами обман. Он всматривался в лицо ювелира, но цепи не брал. Почти примирительно он проговорил:
– Ничего я никому не носил…
Ювелир, который еще придерживал цепочку за кончик, понял, что сейчас посетитель угодит на крючок. Он провел рукой по лысине.
– Кому бы ты ни вздумал продать, будь осторожен. Гляди в оба!
– А чего мне глядеть? Небось не краденое, – возразил человек.
Но ювелир только еще раз доброжелательно, по-отечески повторил:
– Будь осторожен.
Теперь посетителю больше нечего было сказать, разве только снизить цену, но о цене вообще речь не заходила, он понятия не имел сколько. Поэтому он промолчал.
Ювелир, угадав ход его мыслей, неопределенно хмыкнул:
– А другие, из тех, кто видел, сколько давали?… Тогда крестьянин, отбросив уловки, пошел напрямую:
– Никто и не видел. Я сразу к тебе пришел. Но ювелир продолжал лукаво настаивать:
– Ну а те-то, прежние…
Человек все больше скатывался на роль просителя, он уже объяснял, силясь сохранить уверенность:
– Да я с самого начала прямо в твою лавку… Прошелся туда-сюда, поглядел; вижу, ты человек толковый, вот я к тебе и завернул. Коли ты с первого разу хорошо заплатишь, я и дальше к тебе приносить буду.
Теперь все было сказано.
Ювелир знал: сейчас надо поскорее воздать за это смиренное, почти униженное объяснение, чтобы оно не оставило осадка, который мог бы повредить всему дальнейшему.
– Я сразу понял: голова у тебя хорошо варит, – начал он. – Не зря я говорил, что боюсь тебя: умен ты, ой, как умен! Ну и слава Богу.
