Это средство излечило грусть тёти Эстилиты, когда ее жених уехал на Кубу, а она все плакала, зная, что никогда больше его не увидит. Оно очень помогло бедной Хосефине, когда она овдовела в тридцать два года с пятью детьми на руках. А когда Маноло с перекрестка однажды вдруг залез в постель и не хотел выходить после того, как, по его словам, накануне ночью он увидел толпу мертвецов, крутившихся у его дома и звавших его по имени, именно трава полыни помогла ему выбраться из угнетенного состояния и страха. И он снова стал беззаботным пьяницей, каким и был всю жизнь.
Травы и бабушкина забота очень помогли маме. Постепенно к ней вернулся аппетит, и она стала навещать подруг, которые в первые дни пришли повидаться с ней и остались очень недовольны ее вялостью. С каждым разом мама все больше занималась Мигелем, и с большим удовольствием. Иногда, когда стояла хорошая погода, мама проводила весь вечер, подремывая с ним на руках под яблонями в саду, укрытая пледом. Она обнимала ребенка и улыбалась от ощущения теплого детского тельца, его сладкого запаха, от мысли, что он постепенно вырастет и станет мужчиной, который всегда будет очень ее любить, и которого она будет любить, так, как никого раньше. Тогда маме, наверное, казалось, что перед ней простирается долгое, счастливое и благополучное будущее, и что печаль, внезапно поселившаяся в ее душе, навсегда рассеется. Жизнь снова станет напоминать приятное ощущение свежей травы, солнечных лучей, пробивающихся через листву деревьев, легкого ветерка, нежно обдувающего землю, словно дружественное похлопывание по спине.
Но тут, когда все вроде бы вошло в норму и мама оставила депрессию позади, в деревню явился отец, чтобы забрать ее и ребенка. Прошло шесть недель, и ему наверняка показалось, что по правилам приличия им пора вернуться домой. Еще немного и начались бы пересуды среди соседей и знакомых. Отец не был расположен давать повод для обсуждения его безукоризненной нравственности, соблюдении им всех священных предписаний, обозначенных обществом. В публичной жизни отец всегда строго придерживался поведения, свойственного образу человека достойного и честного. Он целыми днями находился в скобяной лавке, а когда она закрывалась, возвращался домой, как любящий муж и отец. Его единственный досуг представлял из себя недолгую беседу после обеда с компанией друзей, таких же дельцов, как и он. По воскресеньям отец водил нас в церковь, где мы по очереди исповедовались, он всегда первым, после чего посещали службу в двенадцать часов, на которой присутствовали все самые важные люди в городе. Перед тем как войти в церковь, он давал каждому из нас по монетке, которую нужно было опустить в кружку для подаяний, и куда он опускал целую купюру. Отец всегда молился очень громко, заглушая своим мексиканским произношением мамин слабый шепот, сильно бил себя в грудь и надолго обхватывал голову руками после причастия, так, словно он истово молился за спасение мира.
После церкви мы отправлялись в кафе на главной улице. Отец вел маму, опустившую голову и неуверенно шагающую, под руку, а мы впятером шли позади, сдерживая жгучее искушение побежать наперегонки, как по дороге из школы домой. В это время кафе было заполнено семьями, сильно напоминавшими нашу: самодовольные отцы, мальчики в пиджаках и галстуках, девочки, наряженные в лучшие платьица и в блестящих лакированных туфельках. Единственное, что, как мне казалось, отличалось — это матери. Другие мамы носили зимой шубы, а летом — очень элегантные платья, а также много золотых украшений и ожерелья из жемчуга. Они красили губы и пахли дорогими духами. Они приветствовали друг друга звучными поцелуями, вместе листали журналы, иногда весело смеялись, издалека присматривали за своими детьми, пока их мужья говорили друг с другом за барной стойкой.
Я смотрела на свою маму, маленькую, полноватую, седую, расплывчатую под ее всегда темной одеждой и без украшений, и замечала ту грустную улыбку, не распространявшуюся на глаза, и которой она приветствовала тех, кто удосужился обратить на нее внимание. Мама знала, что остальные презирают ее, в душе смеются над ее внешностью, над молчаливостью, с которой она садилась в уголке, незамеченная всеми этими дамами, которые тем временем громко сплетничали о помолвке популярной актрисы или о новом фасоне платья дочери Франко. И тогда на меня накатывала ужасная жалость, и мне очень хотелось заплакать. Я садилась рядом с мамой и брала ее за руку под столом, потому что мне хотелось позаботиться о ней, сказать, что она — лучшая мама на свете, защитить ее от мелочности этих разряженных в драгоценности женщин, от безразличия отца, который вел беседу у бара и был совершенно чужд ее беззащитности. Это был для меня худший момент всей недели. Я потягивала безвкусный напиток, держа мамину руку и все время следя глазами за отцом, пока ждала момента, когда он попрощается с друзьями и направится к нам, чтобы идти домой, момента, чтобы вытащить маму из этой клетки, в которой больше чем обычно она походила на птицу без оперения.
Родители с Мигелем вернулись домой после лета, проведенного в деревне. Бабушка, сдерживая рыдания, дала дочери пару бутылок своей микстуры против послеродовой депрессии и посоветовала спрятать их от мужа и принимать за его спиной. Мама поставила бутылки в самый дальний угол чулана за банками с маслом. Но однажды ночью отец внезапно зашел на кухню перед сном и застал ее принимающую лекарство. Конечно, он стал спрашивать, выяснять, угрожать, и мама ему объяснила. По крайней мере, частично. Она сказала отцу, что после родов она плохо себя чувствовала, лишилась аппетита, чувствовала усталость, и бабушка дала ей травы, чтобы подбодрить ее.
Отец закричал, что это уловки ведьмы. Он хотел знать, какие заклятья произносила старуха, какие молитвы дьяволу. Отец не хотел иметь ничего общего с этими недостойными средствами. Он был добропорядочным христианином, достойным человеком и не мог допустить, чтобы в его доме совершались магические обряды и шабаши. Отец строго-настрого запретил маме принимать зелье и сам лично отнес бутылки к мешкам с мусором, которые уже стояли на улице. Потом он посадил ее в гостиной и сказал, что у мамы нет никакого права жаловаться. Дескать, у нее было все, чего только могла пожелать женщина: хороший обеспеченный муж, здоровый сын и прекрасный дом. Маме ничего не оставалось, кроме как признать его правоту, хотя ее глаза были наполнены слезами, а сердце казалось маленьким, как будто оно внезапно уменьшилось и дрожало в груди, и она знала, что ее страдания никак не связаны с удачей, которую она встретила на своем пути по сравнению с невзгодами других. Она лечилась от болезни. Но этот человек никак не мог понять ее грусти.
— Больше никогда не хочу видеть, как ты плачешь. Не хочу слышать твоих жалоб. Никаких причитаний в моем доме. Я тебе запрещаю.
Мама осмелилась ответить:
— Но я же не жалуюсь…
— На всякий случай, если тебе взбредет в голову. Или я сделаю так, что тебя объявят сумасшедшей. И еще. Знай, ты больше никогда не увидишься с матерью.
То же самое он сообщил бабушке в письме: с этих пор они больше не приедут в деревню. А если он узнает, что несмотря ни на что бабушке удалось и дальше поить свою дочь всякими зельями, он обратится к судье, и маму признают выжившей из ума и отнимут ребенка. И он сделает все возможное, чтобы она никогда не вышла из сумасшедшего дома.
Бабушка поняла, что стоит отнестись к этим угрозам со всей серьезностью. Она сильно закусила кулаки, чтобы не закричать и не пожелать смерти этому выродку, на этот раз она даже не стала молиться святому Панкратию. Судьба ее дочери показалась ей достаточно злосчастной, чтобы обратиться прямо и смиренно к самому Богу, без посредничества его святых. Каждую ночь бабушка молилась Ему, чтобы Он дал ее дочери покой в жизни, и чтобы она время от времени возвращалась домой. Хотя бы иногда. Чтобы обида этого злого человека прошла, и он позволил бы им снова быть вместе, и чтобы бабушка могла заботиться о маме и баловать ее, и чувствовать, как и всегда, что делает то, что лучше всего умеет. Словно бы вся эта любовь была единственным истинным чувством, ее предназначением на земле.
Мама и бабушка не виделись много месяцев, пока на свет не появился Антонио. Отцу, наверное, опять надоели крики очередного младенца, и он решил, что его отдых важнее наказания, назначенного его жене и свекрови. Мама пережила самый худший период в своей жизни, думая, что никогда больше не увидит, как облака сталкиваются с вершинами холмов и рассыпаются в белые лоскуты, не увидит цветы яблони, появляющиеся из бутонов, словно крошечные сокровища, и как форель легко плавает и прыгает за наживкой. Что никогда больше не услышит насмешливый шорох листьев на ветру, ритмичный звук камня, затачивающего косу, долгую болтовню пичужек, прячущихся среди ветвей деревьев на холме, и могучее уханье совы по ночам, когда она кричала словно королева леса. Никогда не почувствует все те запахи, ставшие частью ее самой. Запахи травы и мха, влажных камней, свежего дымящегося на земле навоза, сладкий аромат цветов. И в особенности запах своей матери, эту необычную смесь свеженадоенного молока и мыла. Не ощутит ласкового прикосновения ее руки на волосах и нежную мягкость ее груди, наполненной теплотой. Никогда больше не увидит она свою маму, не поговорит с ней. Не сможет прижаться к ней в объятиях и дать себя поцеловать, почувствовав себя снова маленькой девочкой, такой легкой и слабой, как младенец, и в то же время такой защищенной ее нерушимой силой.
