Вместо этого я жила, запертая и сосредоточенная на своих страхах, почти немая и глухая, делая все возможное, чтобы не сталкиваться с волнением перемен, с тревогой опасности. Застывшая и бледная, словно статуя. Как будто бы моя кровь была твердой. Грязными кусками камней, которые не допускают какое-либо движение.
Поэтому я восхищаюсь Сан. Потому что она смогла воплотить в жизнь все, что я душила, гасила в себе, держала под пластами земли. Да, среди всех людей, кого я знаю, Сан я восхищаюсь больше всех.
Карлина родила Сан самостоятельно. Это были ее вторые роды, и прошли они так быстро, так внезапно, что она не успела никого предупредить. Она только почувствовала, что между ног стало мокро, как горячая мощная струя отходящих вод побежала по коже на землю, и тяжесть чего-то твердого и упругого, что пыталось выбраться из ее чрева. Карлина хорошо знала, что происходит. Она едва успела сдернуть покрывало с убогой кровати и положить себе в ноги. Села на корточки, сильно натужилась, слегка вскрикнув, снова напряглась, второй, третий раз, и вот младенец уже появился на свет. Карлина недоверчиво взглянула на малышку, переводя дыхание. Это была девочка, и, по-видимому, с ней все было в порядке. Она извивалась, словно гусеница, сильно сжимая кулачки, отчаянно размахивая ими в воздухе, и пыталась открыть глаза с усилием человека, спавшего очень долго и пытающегося пробудиться. Когда ей это удалось, малышка заревела. Звук ее плача был высоким и глухим, терялся на фоне оглушительного шума ливня, который в тот момент обрушивался на дом и на всю деревню.
Карлина яростно перекусила пуповину и наконец-то разорвала ее. Потом она подождала какое-то время, пока не вышла плацента. Потом завернула крохотное тельце в чистый угол покрывала и отправилась в дорогу. От красной почвы холмов, разогретой светившим все утро солнцем, поднимался пар. Деревья в садах под шквальным ветром раскачивались, словно духи, которые глумились над Карлиной и ее нелегким положением. Ее босые ноги утопали в грязи. Это лучше всего запомнилось Карлине в то утро — вид ее ног, устало поднимающихся, липких и будто бы окровавленных, и снова исчезающих в слякоти. Через несколько долгих минут она подошла к дому Ховиты, дверь которого была наглухо заперта. Карлина толкнула ее изо всех сил.
Ховита резко подскочила, испугавшись шума и вторжения намокшей фигуры с покрывалом в руках. Она все утро ждала, когда прольется дождь, сидя в своем кресле-качалке, купленном ее сыном Вирхилио в Вила-да-Рибейра-Брава в его последний приезд, четыре года назад. Когда пассаты приносили дожди, она не могла оставаться на пороге дома, курить трубку и наблюдать, как растут зеленая фасоль и помидоры, как птицы перелетают с дерева на дерево, как проходят мимо соседи, которые обычно останавливаются, чтобы подольше с ней поболтать, или как шумно играют дети. Ховита садилась в кресло-качалку в доме и грустила. Ей не нравился дождь. Ей становилось скучно, хоть она и знала, что нужно сказать спасибо Господу за эту воду, благодаря которой зеленая фасоль и помидоры будут по-прежнему расти, а источник Монте-Пеладу, из которого все пьют, не иссякнет. Ховита знала, что дождь это хорошо, но она скучала в одиночестве, в сумраке, и не с кем было поговорить, не было детей, чтобы их отругать, и нельзя было заплести косички девочкам, чьи матери занимались работой, подергать их за волосы. Чтобы с детства понимали, какова жизнь: нагромождение горечи и боли. Боли от голода во время засухи, когда живот сводит от пустоты, по всему телу разливается слабость, в голове стучит, не переставая; боли от одиннадцати родов, боли от того, что четверо детей умерли, а семеро уехали в Европу и никогда не приезжают. Боли от побоев ее мужей, когда они напивались…
Ховите не особенно везло с мужьями. Был только один хороший, третий по счету, бедняга Сократес, который занимался от зари до зари фруктами и рыбой, и, кроме того, огородом, поднимался за козьим молоком наверх, на гору, под драценой, и обращался с ней как с королевой, терпел ее скандалы и пьянки, делал все, что она ему велела. Сходи за водой. И он шел. Почеши мне спину. И он чесал ей спину. Доставь мне удовольствие сегодня ночью. И он доставлял. Ах да, удовольствие, секс. Это было самое лучшее в жизни. Ей всегда очень нравился секс, такое приятное ощущение — крепко прижаться к кому-то и чувствовать его влажную от пота кожу, забыть обо всем на какое-то время, ослепнув от наслаждения. Не обращать внимания на плачущих детей или кипящую на огне кукурузу. И это спокойствие после всего, благодатная слабость по всему телу, ликующее сознание и капелька нежности, пульсирующая под всем этим сиянием.
В этом Сократес тоже был лучше остальных, потому что ему несложно было делать все, что хотелось Ховите, в отличие от других мужей, которые заботились только о себе и оставляли ее одну в поисках удовольствия. Но Сократес умер много лет назад. Однажды ночью он, окаянный, уснул навсегда, а ему еще не исполнилось и пятидесяти. Раз в неделю, по понедельникам она ходила на его могилу. Ховита чистила его надгробие. Иногда она приносила с собой усыпанные цветами, словно алыми языками пламени, ветки сейбы, которая так ему нравилась. И всегда подолгу ворчала на него, как в лучшие времена их отношений, за то, что умер так рано. И даже не удосужился вернуться.
Ховита, унаследовавшая от своей матери обязанность закрывать глаза и приводить в достойный вид всех, кто умирал в деревне, и знавшая многое о разных вещах, была убеждена, что люди умирают тогда, когда им захочется. Даже дети. Конечно, никто вслух не говорил о том, что хочет умереть. Большинство даже не подозревали об этом. Но духи, живущие в голове у каждого, иногда становились злыми и завистливыми по отношению к живым и нашептывали на ухо человеку эту мысль вновь и вновь, пока не уговаривали: все, давай, пошли уже, достаточно пожил. Зачем тебе оставаться здесь дольше, разве что терпеть страдания? И если человек мало обращал внимания на непрерывный натиск голосов или не был достаточно силен, чтобы противостоять им, он давал себя уговорить, сам того не понимая. И тогда он умирал. Ховита много раз слышала, как духи зовут ее. Но пока она не собиралась уходить в мир иной. Не потому, что чувствовала какую-то особую любовь к жизни, которую она считала ничтожной, особенно после того, как рядом с ней не стало мужчины, с которым можно получать наслаждение. Потому, что Ховита не была вполне уверена, заслужила ли она рай или Господь отправит ее в чистилище. В ад — вряд ли, это уж она точно знала. Она ведь не сделала ничего, чтобы вечно гореть в котле, страдая от бесконечной боли. В конце концов, она хорошо заботилась о своих детях, всегда поддерживала чистоту в доме, а в лучшие времена иногда даже делилась едой с каким-нибудь нищим, которые иногда проходили через деревню, спасаясь от засухи на другом конце острова. Но она не отличалась добродетелью: слишком часто напивалась, крупными глотками пила тростниковый самогон, разогревавший ее и делавший из нее дикарку, заставлявший танцевать как полоумную, или бить детей, или ползать по полу, или все крушить без причины. К тому же был секс, который так ей нравился. Кроме своих трех мужей в молодости у Ховиты было много любовников на один раз, некоторые — даже женатые. Мужчины, чьи тела были желанны ей на мгновение, с которыми она встречалась тайно, в кустах по обочинам дороги, спускавшейся к берегу, или за часовней Монте-Пеладу. Нужно быть действительно грешницей, чтобы спать с мужчинами прямо за образом Богоматери…
Ховита не знала, простит ли Господь ей все это. Когда она исповедовалась и требовала, чтобы священник пообещал, что она попадет на небеса, он обычно говорил, что в ее случае нельзя знать наверняка. Из-за чрезмерной блудливости на ней лежал смертный грех, и все зависит от того, в каком настроении будет Бог в день, когда Ховита предстанет перед ним. Ведь у Господа тоже бывают хорошие и плохие дни. Разве в книгах не написано, что после сотворения мира Ему пришлось отдыхать из-за сильного утомления? Так вот, в некоторые дни Бог уставал, или ему было скучно, или ему надоела вечность. От Его настроения зависело милосердие. Так что дело Ховиты было в руках случая. А мысль о том, что судьба склонится в сторону чистилища, приводила ее в ужас. Ховита представляла себе чистилище как очень темное место, где все время идет дождь, вода по щиколотку, дует ветер и холодно, а ей совершенно не хотелось оказаться в подобном месте. Конечно, из чистилища можно выйти, но для этого нужно, чтобы за твою душу много молились. А кто будет молиться за Ховиту? У нее не было денег на то, чтобы заказать хотя бы сотню молебнов, которые гарантировали бы спасение души. Она слышала, что так делают богачи, чтобы попасть на небо. А что касается ее детей, Ховита сильно сомневалась, что теперь, когда они живут в Европе, и у них столько всего есть — машины, квартиры и дорогая одежда, и даже много пар обуви, чтобы менять ее в зависимости от погоды или под одежду, — они все еще помнят о Боге и ходят в церковь. Ведь они даже не вспоминали о ней и писали лишь на Рождество короткие письма, которые Ховите зачитывал кто-нибудь из тех соседей, что ходили в школу. Четверо ее детей никогда больше не возвращались на Кабо-Верде с тех пор, как уехали. Нет, на своих детей Ховите нечего было рассчитывать.
