Чтобы подтвердить это черным по белому, казенными чернилами, вновь воцаряется тишина, нарушаемая лишь скрипом пера. Поставлена последняя точка, и секретарь тихим, равнодушным голосом перечитывает короткую запись. Дама в сером незаметно перелистывает уже новую, зеленую папку. Затем, чуть приподняв веки с редкими ресницами, она завершает процедуру, роняя короткую реплику, которая так не вяжется с грустной интонацией:
– Хорошо! Благодарю вас.
Луи не помнил, как выбежала Алина, прикладывая платок к глазам, как он сам снова шел через Большой зал и спускался по боковой лестнице, выходящей в какую-то мрачную конуру, заставленную велосипедами и заклеенную постановлениями. Он шел на цыпочках, будто опасаясь раздавить что-то на пути. Он шел, терзаемый какими-то посторонними мыслями, и никак не мог понять, чем же он недоволен: ведь он добился своего.
– Что за комедия! – ворчал Луи.
– А ты полагаешь, что мы иначе думаем? – ответил Гранса. – Любой адвокат, если это человек, достойный своего звания, желает настоящего примирения для своих клиентов, хочет самого откровенного разговора о том, что же предпринять, какие найти средства, чтобы все-таки спасти семью. Но процедура в суде все опошляет и обесценивает все усилия.
Внизу Гранса останавливается, держа Луи за пуговицу пиджака.
– Брось расстраиваться, – говорит он. – Развод подобен хирургической операции – это всегда неприятно, но необходимо.
Асфальт потемнел от дождевых капель – может, это ветерок нанес? Гранса идет рядом и твердит свое:
– Кстати, я узнавал у Лере, что они собираются делать дальше. Сколько бы он ни толковал, что они, мол, готовы пойти навстречу, чувствуется, что наши показания их беспокоят. Он мне сказал прямо: Так как ты вынуждаешь меня подать встречный иск, выбирай: либо будем судиться бог знает сколько, либо забирай свой иск и пошли моей клиентке письмо от мужа, который сам признает факт измены и подтвердит, что отказывается продолжать совместную жизнь.
– И что тогда? – спросил Луи, глядя вдаль затуманенными глазами.
– Что тогда? Ты должен сам выбрать. Если согласишься, то за полгода дело будет закончено. Но учти! Алименты будут пересмотрены, и тебе придется всю жизнь тянуть лямку.
Через открытую дверь хорошо видна Одиль, которая уж целый час ожидает в пивном баре напротив. Она расчесывает свои длинные черные волосы, ниспадающие до талии.
– Так или иначе, – говорит Луи, – я не могу оставить Алину без гроша.
– Значит, ты знаешь, что тебе остается делать, – отвечает Гранса. – Между нами говоря, ты обязан для Алины сделать это. Ведь ты же больше виноват, чем она. Если бы дело о разводе разбирали, как автомобильную аварию, – а это, кстати, было бы не так уж глупо, – ты бы, конечно, нес восемьдесят процентов ответственности. Что же касается твоего письма к Алине, я над этим подумаю и предложу тебе текст.
Он поднялся еще на три ступеньки, обернулся и добавил:
– Не забудь послать мне деньги, о которых я тебя на днях просил: на одном чеке – гонорар мне, другой пошли чистый, чтоб можно было в него вписать сумму в счет платежа ad litem, ибо закон обязывает тебя платить также и защитнику твоей жены. Сольфрини, наш поверенный, сам пошлет тебе свой счет. И еще тебе придется заплатить поверенному Алины, когда он будет назначен. Мне кажется, лучше предупредить заранее: тогда ты будешь знать, к чему надо быть готовым. Вряд ли в этом году тебе удастся купить новый автомобиль.
Гранса убегает, а Луи застывает на месте перед каким-то объявлением о распродаже имущества по суду. Черт побери, вот снова он начал мучиться. Ему обязательно надо терзать свою душу. Как будто достаточно быть чистосердечным, чтобы оправдать себя. Только двадцать процентов вины за развод несет Алина, тут можно поспорить, но в этом ли дело? Мужья, которые покидают семью, всегда ссылаются на то, что жена стала невыносима, да так оно и есть на самом деле; это главное зло, из-за которого ее наделяют всеми прочими изъянами. Упрямая, мелочная, требовательная, раздражительная, вечно недовольная – да, Алина именно такая. Агрессивная или, точней, бесконечно придирчивая, всегда портящая мужу настроение. Ей нравится без конца повторять: этой мазней ты ничего не заработаешь. Никогда не поделится радостями, но неприятностями – сколько угодно; никакой благодарности, одни упреки. Вдобавок еще глуповата, любит посплетничать, собирает эти нелепые марки, которые прилагают торговые фирмы в качестве премий за покупки, закупает какие-то там стиральные порошки – в общем, единственный интерес ее, чем бы набить кошелку... И несмотря на все это – такая безупречная. Увы, безупречная! – говорит Гранса. Этакая ведьма невинная! Но все же ведьма. Измена зачастую – следствие, а не причина супружеского несогласия. Разве не так? Люди всегда верны своей природе, это для них оправдание и одновременно самое тяжелое обвинение. От темперамента не лечат. Ничего не сделаешь и с этой коварной болезнью – брачной аллергией... Но кто возражает? Одно с другим не связано. Мой друг Габриель говорил: Тебя ведь устраивает, что это неизбежно. Алину бросаешь ты, вот и скажи ей об этом напрямик.
Луи поправляет галстук, решается выйти. Ему нужно только побыстрей обогнуть это скопление автомобилей, у которых «дворники» смахивают со стекол дождевые струйки. Но на тротуаре, справа, его ждет сюрприз. Вокруг Алины под шестью зонтами неподвижно стоит целый клан кумушек, явившихся за новостями, о которых они толкуют вполголоса, – неверный муж так часто оказывал услуги этим дамам. Была здесь поспешившая из Шазе мамаша – мадам Ребюсто, урожденная Леклав (Люси – для своего мужа, Ме – для внуков, с той поры, как старший из них, Леон, совсем еще маленький, изобрел это уменьшительное, распространившееся затем на сурового управляющего имением, на дедушку, прозванного Пе <Детское сокращение французских слов: «М'eге» – мать, «Р'eге» – отец >). Была тут и прикатившая из Кретея младшая сестрица – мадам Фиу, более известная как моя сестра Жинетта (так ее называла Алина), или тетушка Сало – так ее называли дети. Была тут и самая младшая, сестрица моя Анетта, она же тетушка Косточка, которой следовало пребывать в это время в конторе «Сосьете женераль», и школьная учительница, близкая подруга, опасная мадам Вальду, с маленькой дочкой метиской Флорой, и именно мадам Вальду только что первая заметила виновного мужа и указала на него пальцем.
17 ноября 1965 – 17 часовПервый посетитель уже появился, склонился к ней и тихо прошептал: Послушай-ка малютка, ну чего ты сидишь одна? – и получил обычный в подобных ситуациях ответ: Благодарю за внимание, мсье, я жду своего мужа, он с минуты на минуту будет. Одиль трудно назвать недотрогой, но она благоразумна: когда приходится подолгу ждать то здесь, то там, такого сорта любезности принимаешь без лишней резкости, и если отвечаешь сухим тоном, то он все же смягчается улыбкой.
Другой посетитель, менее решительный, который, видимо, уже поразмышлял над тем, чего ради эта цыпочка так упорно здесь околачивается, начал было ей подмигивать левым глазом; две смазливые девчонки, сидевшие на вертящихся табуретах перед стойкой бара, повернулись в сторону Одили и уставились на ее голубое платьице, почти всегда обеспечивающее излишний успех его владелице. Глаза Одили, тоже голубые, но с металлическим отливом, смотрели прямо перед собой, взгляд ее был жестким, как щит. Надоели ей уже все эти парни, осточертело ей ради Луи сидеть здесь за кружкой желтоватого пива с остатками пены по краям. Ну что за дрянная должность – все еще числиться той, другой! Если парень пропустил свидание или нахально удрал, потому что девушка на десять минут опоздала, то ему дают отставку! Мужчине не преуспеть в любви без пунктуальности, терпения, траты драгоценного времени. Одарить куда проще! Но ведь брошка или колье свидетельствуют лишь о содержимом бумажника, а отнюдь не о пылкости чувств. Даже когда девушка считает, что все это вполне естественно, она отлично знает, что самое драгоценное, чем ее; одаривают, – время...
И однако! Свежеотлакированным ноготком Одиль теребит родинку на подбородке... И однако, вы все пересматриваете, вы полностью изменяете своим принципам, если вместо юноши вам достался женатый мужчина, да еще к тому же отец семейства. Ибо тогда все бывает совсем по-другому. Временем своего мужа располагает за натуральную ренту его жена, она вроде арендаторши, не так ли? И в те минуты, которые удается урвать, биение сердца так зависит от ударов стенных часов. Надо выкроить эти минуты, надо сделать их упоительными, надо принять как должное то, что близкий человек очень редко бывает с вами, чаще – без вас, что по поводу ваших забот его уста хранят молчание, но всегда готовы целовать вас, – нет, все совсем не просто. Такую женщину, пожалуй, можно считать примерной, хоть с этим не согласятся суровые блюстители нравов, которые не способны осознать, что значит быть безмерно преданной мужчине, которого – увы! – приходится делить. После Лии Иаков должен был томиться семь лет, пока он добился Рахили, так утверждает Ветхий завет. Но это же можно толковать иначе: Рахиль терпела целых семь лет, пока не добилась Иакова. Что же касается долгого ожидания и чуткости, то едва ли Алина уделила Луи хотя бы десятую долю того, что дала ему она, Одиль, разве не так? Из пяти лет не меньше трех ушло на ожидание и беспрестанное посматривание на часы – в кафе, в гостиницах, в магазинах в музеях, в метро, на улице; бесконечное ожидание то там то здесь этого человека, который, боясь, что его могут застигнуть на месте преступления, редко проводил ночь у Одили и даже сейчас придавал какой-то романтический налет этой долгой игре в прятки и получал от нее письма на адрес своей матери. То, что творилось там, напротив в суде, произошло с большим опозданием. Одиль уже не могла больше оставаться за бортом его жизни, так же как Луи не мог больше оставаться двоеженцем. Ему уже давно пора было обрести свободу, решительно сбросить с себя семейные узы одним движением плеча, как он умел сбрасывать подтяжки, прежде чем кинуться к дивану
