Глава 8
— Скорее бы школа кончилась! Как бы этот месяц май вытерпеть!
У Нинки Акишиной были свои, достаточно натянутые отношения со школой. Конечно, на второй год здесь не оставляют, но, честно говоря, Нинкино образование давно застряло, застряло где-то в непроходимых дебрях многотрудной Нинкиной жизни. И застряло на уровне класса пятого-шестого.
Врождённое чувство гордости не позволяло Нинке признаться в этом никому, даже себе. Поэтому на уроках она пристраивалась всегда поближе к Маше и списывала у неё всё, что могла, и так ловко, как могла. Но Нинка не была дурочкой, поэтому учила устные предметы, делала русский, однако подглядывая — то к Маше, то к Аське. У Наташки списать было невозможно — или не давала, или давала, но «с лицом».
И была эта учёба — в тягость свободолюбивой Нинкиной натуре, и неизвестно, кто больше ждал конца месяца мая — Наташка Залесская, или Нинка Акишина.
Хорошо учились из девчонок трое: Маша — отличница, у Наташки — только по математике четвёрки, у Аськи — то все пятёрки, то четвёрки с трояками.
Дальше были троечники, начиная с Нинки. Рядом с Нинкой стояла кровать Мариэты Оганесян — маленькой восточной красавицы, только совсем не такой красавицы, как Аська.
Если бы можно было сравнить Аську и Мариэту с цветами, то Аська была похожа на слегка растрёпанную, прекрасную розу. Мариэта же — похожа была на грустную и нежную белую лилию, несмотря на своё смуглое от природы лицо.
Русский давался ей с трудом, но она была старательна, и не просила ни у кого списывать без крайней нужды. Была она «сидячей» — болело у неё колено. И так грациозно она сидела! Так чудесно поворачивалась, так интересно бы ло каждое её движение. Сразу вспоминались сказки Шехе-резады, волшебная лампа Алладина…
У Мариэты было прозвище — не прозвище даже, а как бы ласковое название — Мариэта-Статуэта, а бывало — Мариэтка-Статуэтка. Сходство с фарфоровой статуэткой, несомненно, было.
Троечницей была и Наденька Лукинина. У Наденька болела спина, у неё были поражены грудные позвонки. Лежала она уже два года, и неизвестно, сколько ей было ещё лежать. По крайней мере, доктор всегда от прямого ответа на вопрос: «сколько?» — на всех обходах уходил. Наш доктор, Ярославцев, Евгений Петрович. То отшутится, то строгим прикинется, мол — не трогайте меня, я важными делами занят.
Родители к Наденьке приезжали два раза в год. Оставляли немного денег, покупали сладости. Всегда ходили к главному врачу, разговаривали. Потом к Наденьке придут, поцелуют, и уедут. «Полежи, доченька, доктор сказал, немного ещё осталось, и поставят тебя на ноги!» И опять Наденька лежит — не перележит.
Хорошенькая была Наденька! Личико, как у куколки! Вокруг лба — весёлые кудряшки (правда, не без помощи бигудей). Только вот мала была Наденька ростом, и был у неё, был всё-таки, горб? — в грудном отделе спины. Небольшой горб, который она тщательно всегда прятала. Поэтому старательно лежала Наденька, не позволяя себе даже на бок лишний раз повернуться — знала, что чем больше на спину нагрузка, тем больше горб.
Училась же, как могла, чтоб не очень уставать. Могла бы лучше, конечно, но как спина устанет у неё, так она сразу все книги кладёт, ляжет ровно, и лежит — спину расслабляет, как её наша массажистка, Вера Николаевна, учила.
Кровать Светки Пылинкиной ставили всегда в сторонке, не в первых рядах. Симпатичное, но какое-то слегка ассиметричное личико Светки, с постоянной улыбочкой, с робким и тихим выражением, глядело на мир урока два-три, потом Светка могла заснуть и до конца уроков проспать. На последнем уроке проснётся, и снова с улыбочкой, как ни в чём ни бывало. Ни учителя, ни мы — никто её не трогал.
Сколько лежала Светка, никто не знал. Она тоже не знала. Наверно, лет с пяти, когда нашли её, полумертвую, одну в заброшенной квартире. Мать её, горькая и беспробудная пьяница, ушла в неизвестном направлении, и не объявлялась больше никогда. Сколько пробыла тогда Светка одна в квартире, никто не знает. Может, и месяц.
Было у Светки заражение крови, после чего остались очаги в костях — ив бедре, и в колене, и на стопе, и в плечах. Был даже маленький очажок в скуле, который, правда, быстро зажил, оставив в её лице небольшую асси-метрию.
Сколько было у неё операций, Светка тоже не помнила. А вот раны, постоянные свищевые раны оставались везде. И правое бедро уже было фиксировано. А всё равно текло. Так Светка и не набралась сил, чтоб выздороветь.
Уроки Светка делала, делала старательно. Могла упражнение по русскому переписать, могла какой-нибудь параграф по истории выучить. А чаще — просто напишет в тетрадочке своей: «Упражнение №…», или «Задача №…», а потом, через промежуток небольшой, напишет слово: «Ответ». И всё.
Светку все любили, учителя спокойно трояки ставили, медсестры и нянечки — подкармливали, всякие лакомства приносили.
При всех этих грустных обстоятельствах, Светка не была умственно отсталой. Наоборот, она была как-то по-особому разумной, при этом — спокойной и всегда добродушно настроенной. За это и любили её, а не просто жалели.
Ну а про мальчишек из девятого — попозже расскажу. Всё, тихо! Люба уже в звонок позвонила — уроки начались.
Уроки начались. Математика. Можно даже не начинать слушать.
Я давно уже знаю все трещинки на этом потолке. Сколько уже смотрю на него… Не помню, сколько…
Как хорошо, что я здесь! И сестры, и нянечки хорошие. И девчонки такие хорошие, добрые.
В прошлой больнице нянечки какие-то злые были — и постель не перестилали, и судно не давали. А я идти-то не могла, один раз — так и упала, и поползла к туалету. Хорошо, что врач заметил, заставил их меня поднять. Да я про это уже почти не вспоминаю.
Что-то происходит со мной в последнее время — как будто всё растворяется вокруг, расплывается, и я как будто ухожу куда-то. Вот, опять начинается! Это сон? Как будто сон — но не сон, а явь.
Открывается такое огромное зелёное поле — такое широкое, чистое. Над полем — высокое синее небо — светлое, сияющее. Я вижу, как будто вдалеке появляется мама. Лица её я не вижу, но я знаю, что это — она.
И я так хочу ступить на это поле, и хочу пройти по нему… Я хочу коснуться маминой руки…
И так мне хорошо, так светло. И я не хочу возвращаться назад…
…Эх, вернулась! Звонок опять, что ли? Как-то стала затекать нога, прямо от бедра! Больно, ноет. Совсем не могу пошевелить пальцами… Сейчас… А, получилось! Если напрячься, то получается. Плохо, правда. Раньше лучше получалось. Сказать завтра Ярославцеву, что ли? Да нет, не стоит. Что Ярославцев сделает? Пусть уж всё идёт, как идёт.
Эх, девчонки мои милые, как вы далеко то меня! Я иногда на вас смотрю, как будто с краешка моего поля — вот, сейчас опять так смотрю, как будто с краешка поля — куда вы плывёте, куда?
Как будто сверху смотрю — а вы всё уходите, уходите вдаль…
…Звонок! Уже историчка в классе. А я ведь читала историю. Послушаю сейчас. Чего там спрашивают? Ну, Ми-ронюк даёт, как всегда!
— А чого? Лэнин у шалаш пишов! Що, нэ пишов? А куды ж вин пишов?
— Куды ж вин пишов?
— Нет, Миронюк, это не Ленин в шалаш не пошёл, а у нас с тобой так дело не пойдёт! — учительница, Дарья Степановна, тётка добрая, но, видно, что уже терпеть не может. Или ты учи, или я тебе два в четверти поставлю!
— Ну да, — ворчит Миронюк, — вин там у шалаши сы-див, а Мыронюк — видповидай тут за нього!
— Дарья Степановна, надо было Миронюк в шалаш посадить! — вступает Нинка. — И посмотреть, какая бы из него получилась революция!
— Мабуть нэ така погана, як у тэбэ! — огрызается Миронюк.
— Ага, сала побольше!
— Акишина! Сейчас сама всё рассказывать будешь! — Дарья Степановна, в общем-то, и не злится совсем. И вдруг сама говорит:
— Надо было бы их с Акишиной вдвоём в шалаш посадить, и посмотреть, кто больше сала съест!
Тут уж все хохочут.
— Дарья Степановна, она бы загрызла его там! Нет, Дарья Степановна, они бы там свинопитомник развели! Он бы, он её съел! Нет, они бы там пограничные столбы поставили!
Ладно, хватит! Кто сам хочет рассказать? Давай, Василенко, расскажи нам про эту славную страницу нашей истории.
Славик Василенко, симпатичный, стройный, смуглый. Мечта девчонок не только девятого, но и десятого класса. Он сидит на кровати с прямой спиной, со спокойно сложенными на одеяле руками. Пальцы на руках длинные, тонкие, ногти — какой-то удивительно красивой формы. И само лицо замечательное — чуть— чуть вздёрнутый нос, чуть-чуть раскосые карие глаза и пухловатые губы — красавец! И не горбатый, и практически не хромой.
Славик — в недалёком прошлом — танцор, подававший большие надежды. Бальные танцы танцевал. Он этим гордится, рассказывает всем про конкурсы, про то, как весь Союз объездил. Рассказывает даже, как в Польше был, в городе Кракове, на каком-то престижном конкурсе, и там занял то ли второе, то ли третье место.
