Владимир Курносенко - Рукавички

Это был непритязательно одетый среднего росту человек, незаметный, нестарый старик со светлорусыми, мягкими и заброшенными назад волосами. Они еще, помнится, торчали снизу кучеряшками позади тонкой шеи.

В мимике и беседе не было у него ни напора, ни надрыва, ни спеху, а во всей повадке решительности.

Он, этот дедушка (соображал Мудъюгин), пережил смерти зятя и дочери, рожденье и ступенчатое обнаруженье «свойств и обстоятельств» у росшего в его доме внука, подростком пережил Отечественную, а раньше, дитятею, голод и чью-нибудь, как велось, репатриацию из Поволжья или с Кавказа, арест по пятьдесят восьмой отца, дяди. пережил-перемог с земляками-соплеменниками долгое нарыванье самого, кажется, душечревия отчины, земли его: от, почитай, злополучного залпа Авроры до прорыва гноя в Четвертом...

Так что все это дедушка Сереги помнит, знает и различает, все издавна целомудренно и без забеганья вперед несет.

А посему и выбран он, – догадывался стремительно прозревавший Мудъюгин, – без ошибки, потому и внук его Серега не пропадет.

...Оставалось последнее.

Мудъюгин поставил смердящую, полную пепла и окурков пепельницу на кухонный широкий подоконник, глотнул остывшего, переслащенного им в рассеянности чаю и в коий за сегодняшнюю ночь раз упер взор в самопоказывающее черное стекло.

Во мгле не сразу, но возникла и мало-помалу утвердилась знакомая дорожка из гранитных квадратиков, голубые подросшие елочки и.

«Да, так оно и есть!» – убедился Мудъюгин, двигая, чтобы придвинуть «объект», трансфокатор у своей «телекамеры».

Почти белая на фоне ночи, большая кисть дедушки была без перчатки, а Серегина, как сперваначалу и подозревалось...

Да! Она была в какой-то темненькой и незнакомой... рукавичке!

И Мудъюгина осенило. – Собственные, связанные, наверное, бабушкой, они, рукавички, были у Сереги изначально, с первых дней, а на игре он простозапросто не пожелал отвлекаться и бежать за ними в корпус, заниматься ерундой, в общем, когда в глазах вовсю прыгал и летал у ворот футбольный мяч.

С подачи и, получилось, по личному заказу сентиментального «Кузьмича» (тоже доброго, как Брюхасик) Серега зазнамо соврал, сбрехнул и отклонился от истины персонально и исключительно для него, раз уж тому, Мудъюгину, так того захотелось и приспичило.

«Тебе, сокол-голубок, – всплыл теперь в памяти Мудъюгина легко узнаваемый глуховато-надтреснутый тенорок, – не пофартило при прежнем-от нашем строе, вот ты и не залюбил его понасердке!»

– Тебе пофартило! – по-футбольному с ходу парировал инвективу Мудъюгин в нестесненном субординацией воображении. – Зацементировало башку-то... бульдозером не размять!

И в тот же миг догадался, что так нельзя (материно выражение), что не годится эдак-то, нехорошо, а лучше наоборот, как слышал он от сведущих и посвященных, помолиться за этого... и в мыслях он чуть было не обронил с горя одно популярнейшее нунче словцо[Первая половина словосочетания, возникшего от существовавшего у древних евреев обряда: в день грехоотпущения первосвященник возлагал обе руки на голову живого козла в знак возложения на него всех грехов еврейского народа, после чего козел отпускался в пустыню. (Толк. словарь русского языка Д. Н. Ушакова, т. 1, М., 1935, с. 1393.)].

Однако все же не обронил, удержал длинный и злой язык свой, а несколько погодя в растерянном недоумении рассмеялся...

Молиться Мудъюгин не умел.