Сквозь бойницу была видна часть Стены, словно перерезанная надвое лунными лучами. Я пытался представить себе, что подумал Тимур, когда ему впервые показали изображение Стены. Наверняка первым его побуждением было смести ее, сровнять с землей и посеять траву на этом месте, чтобы от нее не осталось и следа. Но, размышляя о том, как оградить свое по-монастырски суровое государство от пагубного влияния, он, наверное, пришел к выводу, что лучшего дара свыше, чем эта Стена, нельзя было и пожелать.
Когда на рассвете наш гость садился в повозку, мне захотелось было спросить его, что же это все-таки за Двадцать второе музыкальное управление, но что-то меня остановило. И не столько правила приличия, сколько боязнь услышать от него еще какую-нибудь гадость. «Чтоб тебе пусто было!» — выругался мой помощник вслед повозке, со скрипом продвигавшейся меж двух каменистых насыпей. Мы стояли, уставившись на простиравшуюся перед нами картину, которая за долгие годы так нам опостылела, что и глаза б на нее не глядели. Хотя нет, теперь она представлялась нам иной. «Чтоб тебя перевернуло!» — бранились мы вслед нашему гостю, который опередил нас, перевернув все в наших головах.
Итак, Стена совсем не то, что мы думали. Та, что, казалось, стоит нерушимо и неколебимо, в то время как у ее подножия все меняется и проходит — границы, время, союзы, сам вечный Китай, — в действительности лишь видимость, и все совсем не так. Стена сама подвержена переменам. Коварней, чем женщина, переменчивей, чем облака на небе, она простерла свое гигантское тело на тысячи ли, но это лишь маска, скрывающая ее вероломную сущность.
Дни шли за днями, а на душе у нас было все так же тяжело. Вот когда мы поняли, как прочно мы связаны со Стеной. Мы проклинали ее за неверность, чувствуя, что от этого нам становится еще хуже. Уверения нашего гостя, что придет день, когда она снова будет служить Китаю, были слабым утешением, так же как и его утверждение, что именно в этой переменчивости и заключается, быть может, истинная мощь Стены, да и чем бы она была, оставайся неизменной, — мертвые камни, и только.
Глядя по утрам на нее, покрытую инеем, я не мог отделаться от мрачных мыслей. Что мы все перед нею? Такой же серой и загадочной она останется стоять и тогда, когда не будет уже и самого человечества. И будет себе разрушаться на трупе Китая, подобно браслету на руке моей тетки, которая уже давно покоится в могиле.
Из душевного оцепенения нас вывела гибель кочевника-лазутчика прямо под Стеною. В последние дни он повадился пускать вскачь коня вдоль Стены, так близко от нее, словно желал слиться с нею воедино, и вот ночью разбился об нее, как слепая птица.
Не дожидаясь указаний, мы составили объяснение на случай, если явится комиссия с нашей стороны или от варваров. Когда мы осматривали Стену, забрызганную кровью на протяжении нескольких десятков шагов (уже раненный, всадник, как видно, продолжал свою безумную скачку), я вспомнил про мост где-то там далеко, которому потребовалась жертва. «Боже мой! — подумал я. — Неужели между ними какая-то связь?»
Мне представились пространства, где кочуют предчувствия и откуда приходят к нам предзнаменования. Я снова задумался о тайне опрокинутого изображения моста — одной из многих обманчивых картин этого мира, истинная суть которых всегда остается скрытой от нас.
Кочевник КутлукТеперь, когда я оказался здесь и, чтобы передвигаться, мне не нужно ни коня, ни даже птицы, достаточно легчайшего дуновения или проблеска лунного света, словом, теперь, когда я оказался в этом мире, даже больше, чем телесная неуклюжесть земных людей, меня поражает воистину удручающая ограниченность их ума.
Именно ею объясняется, без сомнения, поверхностность их суждений, свидетельством которой может служить (упомяну лишь об одном воплощении людской суетности, тем более что я сам, к сожалению, имел к этому отношение) китайская стена, считающаяся там, на Земле, чем-то великим, хотя на самом деле это всего лишь жалкий заборчик, в особенности если сравнить ее с истинной преградой, каковой является Стена-Праматерь, или, как ее принято называть, Стена Смерти, та, что разделяет жизнь и смерть. Перед нею всякому становится ясно, что все стены и перегородки там, на Земле, — лишь бледные ее подобия.
Не нуждаясь в коне, я прекрасно обхожусь здесь и без знания иностранных языков, без образования и вообще без всего того, что называют цивилизацией. Душам, чтобы общаться между собой, все это совершенно не нужно.
За те несколько мгновений, что длилось мое страшное падение в бездну, когда я разметал свое бедное тело по китайской стене, я успел впитать в себя такие познания, каких на Земле не усвоить и за тысячи лет. К мудрости через ужас — что значат в сравнении с этим все цивилизации и академии, вместе взятые. Думаю, именно в этом основная, если не единственная причина того, почему нам не позволяют вернуться обратно, хотя бы на время. Как видно, боги полагают, что за короткое время мы стали бы властителями Земли, а они этого не желают.
Удивительно, что в большинстве своем души, вспоминая с усмешкой свои злоключения там, на Земле, свои обиды, столкновения и войны, все же жаждут вернуться туда, хоть ненадолго. Некоторым не терпится разоблачить своих убийц, раскрыть какую-то государственную или иную тайну, разгадку которой они унесли с собой, но большинство просто тоскует. К мечте о том, чтобы повидаться с близкими, примешивается, конечно, и желание рассказать им о том великолепии, что окружает нас здесь.
Каждые десять — пятнадцать тысяч лет разносится слух, что откроют выход. Несметными толпами души устремляются к Великой Стене. Ее мрачные башни стерегут безмолвную небесную ширь. Говорят, стражи слепы. А пропускают только в одну сторону: сюда и никогда обратно.
Но мы, взбудораженные слухами, все равно не теряем надежды, что выход откроют. Многие плачут навзрыд. Одного, как он уверяет, уже заждались его близкие, другому просто необходимо посетить храм, чтобы облегчить свою совесть, а кого-то ожидают с нетерпением целые народы. «У нас есть приглашения!» — кричат они, размахивая издалека письмами и справками о том, что их действительно ожидают и ручаются за их возвращение. Мелькают печати академий с королевскими гербами, иные важные печати и даже какие-то непонятные штампы. Но ворота не открываются ни для кого.
Души горячатся и шумят, их ропот поднимается к вершинам башен. «Что же это такое, все как на Земле, — возмущаются они. — Те же косность и… бездушие».
Поскольку и тут речь идет о переходе некоей границы, мы, то есть те, кто и прежде имел дело со стенами и пограничными заграждениями, надеемся, что уж нам-то будет какое-то послабление. Столпившись в сторонке, мы переговариваемся между собой, вспоминая свист пуль, рваные раны от колючей проволоки, тела, распоротые пиками на железной ограде вокруг иностранных посольств. Нам кажется, этого достаточно, чтобы стражи смягчились. Однако очень скоро мы понимаем, что надежды наши тщетны и никаких льгот никому не будет.
Увидев, что даже на нас не обращают ни малейшего внимания, остальные впадают в уныние. Они устало удаляются небольшими группами, но лишь до следующего раза, продолжая надеяться, что когда-нибудь закон смягчится.
В последний раз мне показали в толпе ожидавших некоего Иисуса Христа. Говорят, вот уже в течение долгого времени приходят бесчисленные ходатайства за него, ему даже поют гимны, а символ его, сияющий над церквами, свидетельствует о том, что ни единого из нас не ждут на Земле так, как его.
И все же вряд ли у него есть хоть какая-то надежда. Он кружит под Стеною, как и все остальные, показывая издалека раны от гвоздей, которыми его прибивали к кресту, но стражи как будто ничего не видят. Может быть, они действительно слепы, как говорят.
Приказ (турец.). (Здесь и далее — прим. перев.)
Тамерлан.
