— Я вижу вас, и этого довольно. У вас робкий взгляд, нежная кожа. Горькой чаши вы даже не пригубили.
— Старая песня, — заявил Уилл с упрямой дерзостью. — Ее заводят все, кому не лень: и кнутом-то нас, как московитов, не стегали, и мечом, как богемцев, не завоевывали, и на кострах, как испанцев, не жгли. И якобы оттого искусству нашему грош цена в базарный день. Нам от этой песни давно тошно.
— Дон Кихота вам не написать.
— Да зачем он мне? Зачем он нам? — запальчиво спросил Уилл. — Я много иного написал, и еще напишу. — «Смогу ли? — подумал он. — Хочу ли?» — И комедию превзошел, и трагедию, коя есть наивысшее достижение драматурга.
— Трагедия — высшее достижение? Отнюдь. Господь — не трагик, а комедиограф. Он свободен от трагического бремени существования. Трагедия — это человеческое. А комедия божественна. Как у меня раскалывается голова. — В глазах Сервантеса плясало пламя свечи, горевшей поодаль.
Вина он так и не предложил. Если таково испанское гостеприимство — издёвка и брань — то Уилл сыт по горло.
— Мне пора прилечь, — добавил хозяин.
— Вы говорите о комедии слишком серьезно, — сказал Уилл. — Меж тем, вы не написали ни Гамлета, ни Фальстафа. — Но эти имена ничего не значили для страдальца, бывшего раба на галерах, который годами ожидал выкупа, а дождавшись, был принужден выплачивать долг своему королю с процентом, точно ростовщику.
Тут заговорил Дон Мануэль:
— Я видел ваши пьесы. И читал его книгу. Не во гнев будь сказано, мне ясно, кто из двоих лучше. Он превосходит вас цельностью, жизнь открылась ему во всей полноте. Он способен живописать и плоть, и дух. Одушевленные им герои вышли сегодня на арену, и публика приняла их с восторгом и любовью, как добрых знакомцев. Виноват, вашего высокого искусства умалить не хотел.
— Искусство — это средство заработать на жизнь. Мне дела нет, если он меня превзошел. Я свой кусок хлеба имею и на высоты не претендую.
— Еще как претендуете.
Уилл с горечью взглянул на Дона Мануэля, затем с испугом на стонавшего от боли Сервантеса. Тот сказал:
— Уходите. Напрасно явились.
— Сами пригласили. Уйду, если вам угодно.
— Преклоню бедную мою голову в тёмной спальне. Допивайте вино и ступайте.
— Вином не угощён.
— Не причащён ни телом, ни кровью господней, — пробормотал Сервантес и шатаясь покинул комнату.
Уилл и Дон Мануэль посмотрели друг на друга. Уилл пожал плечами. Они вышли на тёмную улицу. Луны не было, однако созвездия ярко пылали. По дороге в гостиницу Уилл спросил:
— Можно ли прочесть его книгу?
— Если достаточно обучитесь испанскому.
— Это зависит от того, долго ли будут биться над вечным миром.
— Хотите, переведу отрывок вам на пробу.
— Нельзя ли переделать роман в пьесу?
— Нет. Он обширен, и тем прекрасен. Столь долгий путь за пару часов актерам не одолеть.
Уилл скрипнул зубами.
— Пьеса коротка по своей природе. А вот есть ли в романе поэзия?
— Речь Сервантеса безыскусна. В отличие от вас, он не обладает даром говорить сжато, точно, колоритно. Но ему этот дар и не нужен.
Уилл заметно приободрился.
— Значит, он не поэт.
— Не такой, как вы.
— Это многое объясняет. Истинная поэзия не станет кривляться на арене перед плебсом.
— Да, его герои вырвались из книги, дышат воздухом грубой жизни. Вижу, вас задевает именно это.
— Пожалуй.
Спектакль закончился, когда Уилл уже спал, и воротившись Бёрбедж не стал его будить, не стал рассказывать, что «Комедия ошибок», изрядно сокращенная, прошла на ура, утвердив публику во мнении, что британским драматургам отлично удаются забавные безделушки. Уилл сам разбудил Бёрбеджа ни свет ни заря.
— А? Что? Который час? — бормотал тот.
— Вставай. У нас много дел. Пойду собирать наших — вытряхну из коек вместе со шлюхами и эфебами, коих они насобирали по закоулкам.
Актеры Королевской труппы — Джек Хеммингс, Гас Филлипс, Том Поп («Толоконный лоб»), Джордж Брайан, Гарри Конделл, Уилл Слай, Дик Коули, Джек Ловайн, Сэм Кросс, Алекс Кук, Сэм Гилбурн, Роберт Армин (сын конюха, в лошадях ни бельмеса не смыслит!), Уилл Остлер, Джек Андервуд, Ник Тули, Уилл Экклстоун, Джозеф Тейлор, Роб Бенфильд, Роб Гоу, Дикки Робинсон, Джек Шэнк и Джек Райс — горбились над кружками с поссетом, горячим напитком из молока и вина, куда местные макают сухарь, и болезненно щурились на резкий испанский рассвет, недовольные грубой побудкой и ошеломлённые речью своего поэта. Бёрбедж этих речей уже наслушался, он лишь пожимал плечами да закатывал глаза. Уилл вещал:
— Завтра или послезавтра играем Гамлета. Но играем по-новому. Вводим в пьесу сэра Джона Фальстафа. Не удивляйтесь и не спорьте. Это очень просто. Всё остается, как было, пока Гамлета не отсылают в Англию, чтобы там убить по королевскому приказу. Гамлет перехватывает и уничтожает приказ, затем узнает, что датское войско вот-вот вторгнется в Англию из-за неуплаты контрибуции. Наконец он находит себе достойное дело и более не помышляет о самоубийстве, развлечённый также Фальстафом и его веселой компанией. В «Генрихе IV» Фальстаф — приятель одного принца, а тут будет приятелем другого, невелика разница. Приходит известие о кончине короля Клавдия, война откладывается. Гамлет возвращается в Эльсинор, чтобы взойти на трон. Фальстаф с собутыльниками следуют за ним, но в конце их, разумеется, изгоняют. Обнаруживается, что Клавдий жив, а Лаэрту поручено заколоть Гамлета на дуэли. Простое убийство не годится, так как принца любит обезумевшая чернь. Конец прежний, разве что Гамлет остается в живых, а Фортинбрас признаёт его право на корону. Как видите, я не столько поменял, сколько дополнил. Спектакль будет идти часов семь, а если испанцам это не по нраву, пусть отошлют нас домой. Желательно посуху. Хочу насладиться видами Руссильона.
Ответом был громкий ропот протеста, прерванный окриком Бёрбеджа. Он сказал:
— В этом что-то есть. По крайней мере, теперь никто не обвинит нас в легковесности. Наутро после представления Гамлет и Фальстаф проедутся по арене. Ник Тули знает роль Гамлета, был дублёром — вот он и сыграет. Ник тощий и длинный, значит, реплику о том, что Гамлет толст и одышлив — она когда-то подходила мне, но, слава богу, уже не подходит — следует вымарать. Алекс Кук играет королеву Гертруду, пусть сыграет и трактирщицу Куикли. Обе падшие женщины, каждая в своем роде. Смертей будет в достатке, включая гибель Генри Перси Хотспура — назовём его Сорвиголова и пусть сражается на стороне датского короля. Однако Гамлет выживет — значит, это не трагедия.
— А что же? Комедия о Гамлете, принце Датском? — сострил Джек Андервуд.
— Великобри… датском! — уточнил Джек Шэнк.
— Сорвиголова, — сказал Бёрбедж, — звучит вполне по-датски, не хуже Клавдия. Всё, хватит умничать! Уилл уже прикидывает порядок сцен. Это будет наш лучший спектакль!
— По крайней мере, самый длинный, — сказал Уилл Слай.
И оказался прав.
— Что же, — говорил Уилл Сервантесу в четыре утра, когда публика пошатываясь расходилась по домам, — вы по-прежнему находите, что мы не умеем смешить? — Дон Мануэль перевёл. Сервантес бережно прижимал к левому боку засыпающего на ходу мавританского мальчика, присутствие которого, казалось, его умиротворяло. Он ответил:
— Пьеса чересчур длинна.
— А в своем глазу бревна не замечаете?
— Что? Где?
— Пьеса никоим образом не длиннее вашего проклятого романа, как вы его называете.
— Проклятым не называю. Тощего и толстого вы у меня украли.
— Ничего подобного. Мы играли обоих в лондонском театре, когда я про вас слыхом не слыхивал. Что вы на это скажете?
— Не понимаю, о чем вы.
— Вот в этом — трагедия.
Испано-британские мирные переговоры возобновились только к полудню, так как всё утро участники отсыпались. Рыжеволосый испанец по имени Гусман спросил у сэра Филипа Спендера на гортанном тосканском:
— Собираетесь ли вы и впредь давать ваши бесконечные комедии?
— Предполагается давать комедию о Гамлете еженощно, дабы её сложный и противуречивый смысл был уяснён во всей полноте, — бодро ответил сэр Филип: во время представления он весьма крепко спал. — Однако, у меня сложилось впечатление, что жителей Вальядолида отъезд нашей делегации обрадует. Так что быстрейшее завершение переговоров — в наших общих интересах. Следует поскорее договориться о мире.
— Аминь, — согласился Гусман. — Не вижу причин, почему договор не может быть составлен на двух языках уже к завтрашнему числу.
— Определённо к завтрашнему? Или к вашей вечной маньяне?
— К числу, которое следует за сегодняшним. Поужинаем в полночь и обойдёмся без дальнейших… развлечений.
— Да-да, не будем терять времени. Покажем пример здоровой стремительности. За дело, милорды и господа!
