А вот Олеся старику не нравилась — она всегда была ровной, сдержанной девочкой, но в последние месяцы слишком уж часто срывалась и нервничала. Старик считал, что она слишком много работает, жалел дочь, но она и жалость принимала теперь как-то скомканно, неохотно.
Письмо от Алешки пришло к майским праздникам, на конверте синели знакомые чернила.
Самым трудным оказалось не договориться с Машей — её-то Олеся в конце концов убедила, потратив полчаса телефонного времени на переговорном пункте. И сочинять письма от брата тоже было легко — новости о Юляше и Маше она узнавала по телефону, прогноз погоды в Хабаровске отслеживала по телевизору, а почерк у них с Алешкой всегда был похожим. И отправлять отцовские ответы она научилась — прятала их на работе в нижнем ящике стола. Нет, самой трудной, почти невыполнимой частью плана были те долгие минуты, пока отец читал вслух фальшивые письма, многозначительно выделяя слова и улыбаясь хорошим известиям. Олеся сжималась и плакала внутри себя, она там кричала, называла себя сволочью и гадиной, собиралась открыть старику правду, но потом видела его счастливые глаза и замолкала, утешала себя — как мать ребенка, думала, что все делает правильно.
Если бы на каком-нибудь суде Олесю спросили, что она может сказать в свое оправдание, чем сумеет объяснить свою ложь, она ответила бы — самое главное, чтобы отец продолжал жить. Ради него она лгала, ради него сочиняла письма, ради него покупала ручки с синими чернилами и звонила в Хабаровск каждый месяц.
— Я хотела отправить к вам Юляшу на лето, — заикнулась однажды Маша, но Олеся быстро отговорила ее — ребенок все равно проговорится, а отца это убьет.
Про себя Олеся добавляла — и меня убьет тоже. Жить без папы она не смогла бы и не стала — он был для нее самым ценным человеком в мире. Единственным человеком. Из всех прочих существ ей нравились только животные. Животные, думала Олеся, любят человека бескорыстно, дают именно то, чего он ждет от других людей — по определению неспособных к такой любви.
6.
Письма от сына старик хранил в громадной жестяной банке из-под печенья: она все еще пахла душистым маслом и корицей. Снизу лежали подлинники, наверху — подделки, сработанные Олесей. Однажды старик посетовал вслух, что сын стал писать не так подробно, как раньше — ездил с мужиками на рыбалку, а о том, кто что поймал, почти ни слова в письме не было. Олеся ненавидела рыбалку, охоту, все эти типично человеческие, отвратительные занятия — узаконенные казни живых существ, но через силу, обложившись справочниками и энциклопедиями, написала в следующем письме подробный отчет о рыбацких достижениях брата. Когда она сочиняла эти письма — на работе, пока не было пациентов, — то словно бы на самом деле превращалась в Алешку, думала и говорила с его интонациями, перевоплощалась, вызывала к жизни все черты брата. Старик получал очередное письмо, подзаряжался от него, как от батареи, — и несколько месяцев жил только им.
Готовые письма Олеся отправляла в Хабаровск, Маша, не читая, запечатывала их в конверты и отправляла обратно — старик всегда рассматривал штемпели, подсчитывая, сколько дней шло к нему долгожданное и драгоценное послание.
— Увидеть бы его хоть раз еще, — сказал однажды старик, и Олесю резанула боль такой силы, что слова правды почти уже были сказаны, она поймала их на самом выходе и вернула на место. Боль можно пережить — все можно пережить, кроме смерти.
Той зимой никак не начинал идти снег — на календаре давно уже был декабрь, но снега не было, голая земля мерзла, люди злились друг на друга — хотя на самом деле они злились на снег, которого не было. Люди привыкли к тому, что снег идет в городе каждую зиму, и когда его вдруг не стало, почувствовали себя брошенными и никому не нужными. Снег шел в других городах, а Олеся и ее отец каждый день видели в окне мертвую землю, голые ветви и грязное небо.
— Хочу снега, — сказал старик однажды утром, и Олеся подумала, как сильно он стал похож на ребенка. Она обняла его — не крепко, а бережно — и сказала:
— Выпадет, никуда не денется. Еще надоест тебе этот снег. В Хабаровске все замело, и к нам скоро придет.
Сама она в тот вечер решила навестить Таню — в первый раз за все время. Жаль, что взрослые люди не умеют ссориться, как дети — со слезами, драками и воплями. После такой ссоры всё было бы ясно — а так все делают вид, что ничего не случилось, и это еще хуже.
Таня была на больничном, грипповала — Олеся побоялась долго сидеть у нее, вдруг заразится и принесет отцу инфекцию. Разговора не вышло — Таня целиком, с головой, погружена была в очередную любовную серию, о которой в мельчайших деталях рассказывала по телефону еще одной своей подруге — счастливо замужней. Олеся потопталась в комнате, поняла, что ей не особенно рады, и ушла — Таня, прижав телефонную трубку к плечу подбородком, кивнула ей, извиняясь: серьезный разговор, не могу прерваться.
Олеся остановилась на лестничной площадке, у открытого окна. Тяжелый вечерний воздух висел над городом, в нем мелькали редкие снежинки.
— Ну, наконец-то снег, — услышала Олеся громкий голос. — Вам-то, Светлана Александровна, невеликая радость, а мы за снегом сильно соскучились.
Олеся тихо подошла к пролету и глянула вниз — на площадке этажом ниже стояли две женщины: одна в тужурке дворничихи, другая в темном, пожалуй, что модном пальто.
Дворничиха Светлана Александровна что-то пробубнила в ответ — а ее собеседница сказала:
— Нет, Светлана Александровна, зимы без снега не бывает. Мне вот только жаль всегда зверюшек бездомных, которые замерзают. Помните, в феврале нам какой-то нелюдь котят подбросил? Это ж надо было догадаться, в холодном подъезде оставить слепых малышей...
Олеся медленно сползла по стене вниз. Дворничиха говорила так невнятно, что содержание ее реплик можно было только домыслить — по тому, что говорила соседка.
— Я помню, Светлана Александровна, вы говорили, что два котенка были еще живые — но вы правильно сделали, что всех унесли на помойку — ведь это психологическая травма для детей. Наша Настенька так плакала, когда увидела утром этот мешок — мы ее даже водили потом к невропатологу. Честное слово, у человека, который это сделал, нет сердца.
Женщины разговаривали долго, сцепились, как выражалась Таня, языками накрепко, и только через полчаса помертвевшей от горя Олесе удалось выйти из подъезда. Она шла к остановке, и плакала, и даже не сразу заметила, что в городе идет снег.
“Отец будет рад, — жалко подумала Олеся, усаживаясь в маршрутку — он так ждал снега”.
7.
Всего за час выпало так много снега, что люди снова были теперь недовольны — как будто не жаловались еще утром на его отсутствие. Олеся добралась домой только к девяти — маршрутка стояла в пробках и двигалась по городу медленно, как на параде. Окна в квартире были темными, и в подъезде не горела лампочка — только с третьего раза Олесе удалось открыть дверной замок. Дома ее ждала темная, страшная тишина.
Старик умер ранним вечером, как только в городе появились сумерки и первые снежинки. Снег словно бы ждал сигнала, ждал смерти старика и теперь падал свободно и счастливо, чистый, как бумага, не знавшая чернил. Наверное, перед тем, как умереть, старик смотрел в окно — Олесе хотелось думать, что он все-таки успел увидеть первые, драгоценные снежинки.
Странно, что ей вообще хотелось о чем-то думать — она так боялась смерти отца, что никогда не разрешала себе заглянуть “по ту сторону” и представить свою жизнь после того, как его не станет. “Есть ли жизнь после смерти близкого”, — вот так должен звучать вопрос о загробном мире. Мир за гробом — это не для мертвых, это, увы, для живых.
На похороны из Хабаровска никто не приехал, зато пришло много папиных сослуживцев, была Таня с очередным своим принцем, еще какие-то люди — Олеся знала не всех. Девять дней, сорок дней, привычка держаться на людях и плакать сразу же после того, как почувствуешь жалость — все было так же, как у всех. Было много больных животных в эти дни, особенно хорошо Олеся запомнила несчастного керри-блю-терьера: Олеся знала, что собака умрет, как и многие другие терьеры, от рака — и сразу же нашла на лапе здоровенную опухоль. Сбой на генетическом уровне, игры с породой, судьба. Пса усыпили под вой — собачий вой хозяина.
Письма в коробке из-под печенья, отцовские книги, фильмы о животных, кошка на коленях — ничего не изменилось, разве что теперь Олеся была одна. Не понимая, что делает, она выставила однажды две Алешкиных фотографии на столике, открыла коробку и принялась читать письма вслух — точно так, как это прежде делал отец. Словно бы это был особый обряд, совершить который могла только она — и пока не закончится последнее письмо, ей не станет легче.
Последнее письмо, лежавшее на самом дне, начиналось словами “Дорогая Олеся”.
