Боль, которую он мне причинил, не уйдет еще долго, до самой осени, она будет терзать душу, лишая по ночам сна, как хищная опасная рыба, притаившаяся в уголке сознания и выжидающая своего часа. Удары хвоста этой рыбы вызывали ноющую боль, так ноют мышцы после тренировки в спортзале. Только эта боль была острее, как будто я сражалась не на жизнь, а на смерть. И даже когда все синяки побледнели и сошли, она по-прежнему во сне наносила удары по сердцу в груди, и каждый раз, когда я напрягалась, ее медленный яд разливался по запястьям и кистям.
В комнате Анны я легла на кровать, не раздеваясь, и повторяла пальцем вьющийся цветочный рисунок одеяла, пока не заболела рука. Я обводила цветы по кругу, цветы и листочки, листочки и цветы, пока меня не одолел сон.
Когда я проснулась, шел дождь. Тяжелый летний дождь продолжался несколько дней, прибивая пыль и омывая листья на деревьях. Мы с соседкой избегали друг друга. Я перемещалась тихо и осторожно, как воришка, как рыба-прилипала.
Днем я ехала на метро на Удеплан в читальный зал городской библиотеки, где просматривала книги по искусству, или ходила по утоптанной зелени в лесу Лилл-Янсскуген, наблюдая за собаками и бегунами. Не знаю, почему я выбрала именно это место, возможно, потому, что редко бывала здесь раньше. Там не было прошлого, а значит, не было и воспоминаний. Только деревья, пешеходные тропинки и унылая пора позднего истерзанного лета. Там, где заканчивались гирлянды электрического освещения парка, можно было незаметно фотографировать бегунов, делавших растяжку после окончания тренировок. Мне хотелось увидеть нечто особенное на их раскрасневшихся лицах — выражение внутренней самодостаточности и полного удовлетворения, смешанного с опустошением.
По ночам я прокручивала в памяти незнакомые лица и в изнеможении забиралась в постель Анны. Подушка хранила ее сильный запах, а спустя неделю я вернулась в свою комнату, где моя постель пропахла соседкой. Я выстирала простыни, полотенца, прихватки и одеяла, к которым она прикасалась, но невидимая пелена не исчезла, оставаясь прочной и гладкой, и я знала, что уже никогда не стану прежней.
* * *
Прошло много времени, это лето было позабыто, моя дружба с Анной давным-давно закончилась, и о том, что они с Томасом поженились, я узнала случайно. Эта новость застала меня на празднике у старого друга — до сих пор перед моими глазами стоит эта комната и люди в ней. Обои в полоску, запах сосисок на накрытом столе, мои новые красные замшевые туфли на болотного цвета ковре. Я притворилась, что все знаю о Томасе и Анне, хотя даже понятия не имела, что они опять встретились, но поддерживала разговор о них, пила вино, болтала и вскоре засобиралась домой.
Была весна, черные дрозды распевали на крышах свои песенки. Зимний песок хрустел на тротуаре под моими туфлями на гладкой кожаной подошве. В новой обуви было легко, ноги словно летели, и хотелось бежать, подняться с земли в светлое весеннее небо — лишь сила притяжения не позволяла сделать этого. Рыба уже долго гнила в застоявшемся болоте памяти, но вот она снова задвигалась глубоко во мне, пошла кругами. Знакомые дома и тротуары расплылись в сгустившемся бесконечном тумане. Вечерний свет растворился во влажной дымке над Атлантикой, появился запах, слышались и пропадали обрывки разговоров и отдельных слов, поднялись толстые стены флигеля, надо мной оказалось его лицо. Закричали дрозды, залаяла собака, заболели ребра. Томас держит мои руки, слюна блестит в уголке его рта. Я пытаюсь освободиться, оторвать, оттолкнуть его, но остаюсь под ним, двигаюсь вместе с ним, принимаю и хочу его.
Богини тумана плачут от предательства, плюются, кричат и высмеивают меня, передразнивают мои фальшивые крики о помощи, побуждая меня горько оправдываться, уходить, с трудом переставляя ноги. Пронзительные птичьи крики о нашем отвратительном любовном треугольнике звучат в ушах. Что же мы наделали?
* * *
Мы с Анной так часто слышали разговоры о нашем сходстве, что уже привыкли к ним, безошибочно угадывая реакцию собеседника: «А вы сестры?», или: «Почему вы так похожи?», или: «Господи, вы так похожи… как странно… а ведь вы такие разные на самом деле». Тогда мы смотрели друг на друга, взрывались хохотом, и во взгляде Анны отражались все мои чувства.
Подобие было нашей общей игрой, созданной нами смесью из нас, нечто средним между нашими образами, способом обойти оценки и ценности окружающего мира. Наше среднее «я» обладало неограниченными способностями и могло легко исчезнуть, за него мы прятались и постоянно отражались в нем. Мы собрали всю нашу энергию в наше общее «я»: лица, тела и души. Впервые мы могли доверять кому-то полностью и быть абсолютно уверенными в самом близком человеке, более близком, чем собственная семья, от которой мы сбежали. Мы выработали свой стиль для нашего общего «я», придумав для него одинаковую одежду, обувь и украшения. Учились одинаково двигаться, говорить и смеяться. Никто не мог отличить нас по телефону, и никогда, никогда мы не чувствовали себя одиноко, потому что рядом всегда была наша половина, другая часть нашего общего «я».
Лишь иногда я замечала, что мой новый голос звучит неестественно, как будто перетекает в меня из Анны, словно она оказалась внутри меня. Этот голос говорил многие вещи помимо моей воли. Особенно это пугало меня на семинарах в университете, где никто не знал, какой я была до встречи с Анной. Все конечно же думали, что голос и слова принадлежат мне, точно так же, как их голоса и слова принадлежат им. И только я замечала, насколько чужой у меня голос, словно моими устами говорит другой человек. Только я знала, что этим другим человеком была Анна. Мое окружение не замечало внешних изменений или внутреннего разлада во мне, ведь раньше они меня не знали. Но когда рядом не было Анны, меня охватывали странные, гнетущие ощущения — я стала искусственной, а остальные считали меня настоящей.
Моя дружба с Анной закончилась тихо, сама собой. Позже я поняла, что иначе мы и не смогли бы расстаться, будучи долгое время единым целым. Невозможно видеть друг друга, смотря в одну сторону, потому что видишь только самого себя, а потому испытываешь отвращение.
После отъезда Анны меня постоянно одолевало желание написать ей. Сегодня позвоню, думала я, просыпаясь. И так каждый день. Но не позвонила и не написала. Быть может, она думала о том же, но мы так никогда и не набрали номер друг друга.
* * *
Несколько лет спустя на лекции я встретила Уле, нашего с Анной общего знакомого. Он наклонился ко мне и негромко спросил об Анне. Чем она сейчас занимается, где живет и почему мы вдруг стали врагами? Я медлила с ответом, не зная, как объяснить ему, что мы не враги, а просто два схожих человека, которые не могут долго сосуществовать в едином пространстве.
Уле ждал моего ответа, внимательно наблюдая за моим лицом. Он не изменился, все тот же мальчишка с мягкими волосами. Я даже не попыталась рассказать о том, что произошло между мной и Анной, только пожала плечами и через силу улыбнулась. На мое счастье, нас отвлекли однокурсники. Больше разговоров про Анну не будет, решила я, но Уле снова наклонился ко мне со словами:
— Я до сих пор считаю странным, что она стала художницей… Ведь ты этим занималась… у меня дома до сих пор есть твоя картина… мне она очень нравится… ты мне ее подарила, когда я был у вас в гостях… помнишь… там поле… и наклеенные фотографии цветов и коров… только фон прорисован… кажется, маслом… и еще фотографии людей вдалеке… за оградой… выглядит почти как пастбище, только с людьми… я вставил картину в рамку, потому что картон начал пузыриться… багетчик сказал, что картон был неудачный… Ты наверняка вспомнишь, если увидишь.
Я кивнула, хотя не помнила ни поля с цветами, ни коров, ни даже того, что парень был у нас в гостях. Зато нахлынувшие воспоминания внезапно перенесли меня в гостиную в Черрторпе. Была весна, Анна позвала меня, я вышла из кухни с мокрыми руками. Анна держала в руках письмо с голубой овальной эмблемой Художественной школы на конверте. Почту только что принесли, реклама и счета все еще лежали на коврике перед дверью.
— Я только что пришла, — сказала Анна.
Опустив голову и стоя в какой-то странной позе, она смотрела на письмо, не веря своим глазам. Мне показалось, что она сейчас упадет. Босые ноги Анны освещало солнце, с моих пальцев капала мыльная вода. Наконец она подняла глаза, и мы молча смотрели друг на друга целую вечность, не в силах поверить в происходящее — Анна поступила в Художественную школу с моими картинами, и только с моими. Мы так ничего и не сказали друг другу — ни тогда, ни позже…
Да и как сказать о таком? Как выразить то, что случилось? Чья в этом вина и кому предстояло раскаяться? Мне оставалось лишь признать — десять моих коллажей, моих тщательно обработанных фотографий, вырезок из газет и работ маслом, но с ее подписью на обороте оказались входным билетом в Художественную школу, позволив моей подруге стать одной из немногих избранных.
