Если не было ночью росы, то комбайн Глухова начинал обмолот с восходом солнца и останавливался на перетяжку подшипников, на обед. Работа могла закончиться и в три часа ночи и в четыре. Урожай отменный. Пока Петя сгружал, открыв окошки в боках ящика, зерно на току, пока поил уставших меринов, бункер полон. Его ждали, материли, ставили в пример других пацанов. Что мог сказать в ответ? Кому помогали братья, кого подменяли, давая возможность поспать час другой, сёстры. Пётр работал один без подмены, не высыпался, уставал. Однажды уснул, разморённый зноем. Лошади забрели в водомоину и опрокинули ящик, сломав бричку. Оглобли заменили быстро, но старый короб нужно делать заново.
На собрании председатель грозил всеми карами земными и небесными. Обещал снять половину трудодней за принесённые убытки. Вступились женщины. Говорили, наступая на бригадира, почему только Панькин работает без сменщика? Почему записывают только один трудодень? Мальчику всего двенадцать лет, а работает за двоих.
– Тут не митинг, – заговорил агроном Тухмин. – Ответит по закону за срыв государственного задания. Завтра передадим иск в судебные органы. Вот они и пусть разбираются, куда хотел деть государственное зерно, свалив в буерак. Видать, не рассчитал. За воровство посидит в колонии.
– Заодно и тебя засадят. Не пугай ребёнка. Прошло то время, когда вы людей сажали за букетик колосков, – встал Лазарь Глухов. – Почему так в сводке обозначено? Наш комбайн намолотил сто сорок бункеров, а возчик Панькин значится, что привёз на ток только сто два. А где остальные?
– Так вот кто расхищает колхозный урожай! – зашумели женщины. Мужчины молчали. Курили, опустив головы, зная, что плетью обуха не перешибёшь.
– Мальчишке не дописывал товарищ наш – родименький агроном.
– Он сейчас скажет, что усохла пшеница, что учётчик не записала. Забыла. Проверяйте данные, комбайнёры.
– Смололи и растащили по себе, будто на столовую. Почему молчит товарищ партийный секретарь. Не хочет вмешиваться и уполномоченный из политотдела. Надо разобраться, а не только заметки писать в газету.
Собрание заштормило. Петя не знал, что ему делать. Хотел спать. Понимал, что у всех комбайнеров и возчиков данные сойдутся. Только у него получилось расхождение.
– Дайте ребёнку сменщика. Лошадей меняют, а человек – хоть подохни!
– Бабка Лукерья, ты давно вернулась из Колпашево? Уже забыла свою кулацкую жизнь в болотах? Напомним, – вскочил агроном.
– Вот и будешь подменной. Хватит на кухне мослы грызть. – Махнул рукой председатель колхоза.
– Буду. Работы не боюсь. Мой отец за вожжами не ходил к соседям. А вот ты занавески с печек у нас снимал тишком, чтобы жена рубаху тебе сшила. Присосались к советской власти, как клещуки. Сосёте. Вон, какие животишки через пояса свесили. Товарищ уполномоченный, запишите себе в блокнотик, что у агронома и председателя хлеб дома едят из новой пшеницы и шаньги пекут и самогонку гонят в бане. Поедем, посмотрим с секретарём. Он у нас тихий – скрипы тележной боится с детства. А теперь вот тихоня – коммунист.
– Поедем, – вскочил из-за стола долговязый рябой парень. – Если оклеветала, то держись, получишь за всё сполна.
– Ну, бабка Лукерья, ну молчунья наша, – восхищенно шептали мужики.
И что? Всё оказалось так, как очертила старая женщина. Проверили, нашли, составили акт. Ничего не произошло ужасного. Пожурили председателя и агронома на выездном бюро. Повинились мошенники, а Тухмин даже плакал горючими слезами. Принципиального паренька Раздугина, написавшего докладную о нарушении партийной и производственной дисциплины в колхозе имени «ЦэКа» отправили в отсталую МТС. Не может в колхозе с таким красивым названием твориться непотребное. Ну, невозможно, и всё.
Трудодни и переработку мальчику так в документах замозгокрутили бухгалтер с учётчиком, что вроде и дали ему за первенство красный флажок на дугу, а заплатили меньше всех. Лазарь Глухов, вспахивая зябь, взял Петра к прицепщиком. Зимой на двух тракторах станут возить на ферму солому и сено.
Бабушка Лукерья весны не увидит. Угорит со стариком в избе. Только не поймут соседи, как угорели, если в печи нет вьюшки. Зато снег на крыше примят. Кто-то залез и заткнул трубу дерюжкой.
5.
Могилу матери нашел не сразу. Все металлические оградки, обелиски убраны с большого кладбища заботливыми руками тех, кто, оставшись без работы, хотел ещё жить. Земли колхозов покроили на паи и прибрали к юным помещичьим рукам новые фермеры, будущие кулаки. Колхозов в районе не стало. Они оказались невыгодны новому правительству. В то время, когда власть тихо, на цыпочках повернула страну в другую сторону, когда последние опять стали первыми. Золото добывать убыточно, а что говорить про горох, про свёклу. Встали фабрики и заводы, выпускающие не нужную продукцию. Помчались за границу учёные, не пожелавшие торговать китайскими пуховиками; как расколотые льдины, поплыли в разные стороны милые союзные республики. Им очень захотелось самоопределиться, не желая, чтобы кто-то их опекал и учил жить. Тащили к себе столько суверенитету, сколько могли загрузить. Россия, кормившая, поившая, учившая культуре, развивавшая промышленность «сестричек» сама не имеет до сих пор нормальных дорог, приняла на себя выплату царских долгов тем, кто грабил её, вывозя всё, что можно к себе домой. Умные люди оказались за рулём государства. На вопрос фермера, когда у нас будут выпускать настоящую технику для работы на земле, ответил рулевой, не моргнув глазками, дескать, нам и ненужно тревожиться, купим в Германии. Да. Зачем развивать в России машиностроение на современном уровне? Могут обидеться заокеанские ковбои, попугать нас ржавыми кольтами. Чтоб не обижались, завезли на свалки свои «Бураны» и забыли, доказывая себе, что они уже устарели, не годятся для музеев. Затопили космическую станцию, как устаревшую. Растаскивают достояние страны те, кто смог широко раскрыть рот, чтобы глотать куски жирного природного пирога. Что осталось тем, кто не мог дотянуться до нефти или алюминия? Добывали алюминий с линий электропередач. Сдавали «цветмет» с мемориалов и кладбищ. Разбирали брошенные железные дороги, разрезали оборудование заводов и фабрик, а то и просто выдирали столбики оград. Рушатся гидростанции, падают самолёты и взрываются шахты. Во всём неисправимый «человеческий фактор»…
Панькин у могилы мамы вкопал весной черемуховое деревце. Выросшее, оно и стало маяком-ориентиром. Сел в тени. Достал плоскую флягу в виде книги, которую назвал алтайский писатель Евгений Гущин – «Храм спасения». Тёплый коньяк оказался до странности вкусным и приятным. А вот запах, который искал. Тонкий аромат. Откуда исходит? Пётр осмотрелся. Выпил ещё.
Мама, мама. Пришел к тебе. Хотел вернуться в то своё время, в бледное детство. Стар и болен. Он бы мог помогать сёстрам, но они отказались от него. Боялись замараться. Кому теперь достанется его квартира на Зубовском бульваре? Родименькому государству. Последний подарок.
Сёстры не могли не знать, где он. Знали и понимали, что не виноват, но забыли о нём. Заботился. Ласкал. Старался для них. Воровал из колхозного склада зерно им на кашу… Родные сестрички. Может быть, вам было не до меня. Ваша жизнь оказалась не слаще моей. Ладно. «Всё прошло, как с белых яблонь дым».
…Его не дождутся сегодня. Всем хочется денег. Сразу и много. Без труда и напряга. Так не бывает.
Панькин приложился к «Храму». Вдруг взгляд его упал на голубые невзрачные цветы. Он потянулся и сорвал лепесток, растёр в пальцах. Незабываемый запах. Эти цветы росли только здесь. На кладбище. После дождя пахли так звучно, так пронзительно-печально, что пронёс этот запах через беды, через судьбу человека из рода Панькиных. Родня не исчезла. На земле Панькиных много.
У него нет наследника, который бы мог честно нести его фамилию, быть справедливым и умелым в своих делах. Он виноват в том, что случилось. Не она, а только он. Она с его разрешения уничтожила ребёнка. Он убил своего наследника. Не мог оставить ему свою биографию. Потому что в ней он будет несчастен и бесполезен. За это рассчитывается всю жизнь. Казнит себя. Просит прощения и не прощает себя. Он бы мог носить имя Антон. Панькин бы его звал на рыбалке, на охоте. Сажал с ним картошку и ездили самолётом в какие-нибудь государства, расположенные на другом конце света. А может быть, звал его Степаном или Семёном. И мальчик бы учился у него строить дома и пахать землю. Нет, зачем ему жить. Чтобы ему дал? Чему научил? Какую землю они пахали? Какую картошку? Вырос бы в приюте, как безродный щенок. Носил ветер, как перекати-поле по степи. Повторил бы его судьбу… А у него – пропавшая родина, да материна могила. Прокисший пруд и дедов крест. У других и этого нет.
В четырнадцать работал на тракторе. Бригадир прибавил ему два года, уговорил директора МТС разрешить оформить на работу. Сутками не покидал кабины трактора. Надеялся, отправить маму на курорт, чтобы она вылечила больные ноги.
