В четырнадцать работал на тракторе. Бригадир прибавил ему два года, уговорил директора МТС разрешить оформить на работу. Сутками не покидал кабины трактора. Надеялся, отправить маму на курорт, чтобы она вылечила больные ноги.
Сроки, сроки и срока. За срыв посевной наказывали, отнимали «волшебные книжки», а без книжки ты уже и не руководитель, а значит, человек второго сорта. Работяга. Партбилет – прочный щит от передряг. Он не приспосабливался. Не вступал. И не звали. В армии чуть не вступил в комсомол, а потом, когда рассказал биографию, не стали докучать. Хотя и сфотографировался, но…не взяли. Такие не нужны.
– Паши ровно, – говорил дядька Лазарь Глухов. – Вильнёшь, так потом кривулина будет увеличиваться, дотянется да самого последнего твоего края.
Вилял. Плуг учителя спрямлял огрехи. Без вилюшек пахать и жить невозможно. Нужно пахать и жить честно, чтобы никому не пришлось исправлять твои огрехи. Огрехов накопилось много. Не исправить никаким плугом. …Деревни нет. Поля радостно заросли кривыми тополями и развалистыми клёнами, седым ковыльём и какой-то странной незнакомой высокой травой. Раньше её не было в деревне. Она, наверно, пришла из космоса, как отместка за то, что неправильно живём. Не так воспитывали детей. Грешили… Закрыли глаза совести большими пятаками.
Пётр хотел заплакать, но не смог. Слёзы кипели в нём близко, давили на горло и жгли глаза, но не могли найти выход. Он ревел, когда рассыпал кашу. Но горше этого была нечаянная смерть матери. На тихих похоронах не появились слёзы. Он в глубине маленького сердца радовался за наступивший материнский покой. Столько времени страдала и мучилась, что этих мук могло хватить на несколько человеческих жизней. Больше никогда не плакал. Не умел? Не хотел? И тогда…
Вечер тянул синие тени по розовеющему плотному снегу. Старый трактор задыхался, вытягивая к ферме большой кузов на санях. Было начало зимы, сено берегли для будущих телят. Кормили коров соломой и силосом. Это, когда его закладывают в траншеи, то кукурузная масса, подавленная бешеными гусеницами, пахнет мочёными яблоками. Через два месяца запах становится другим; кислым, гнилостным; как ни старайся привыкнуть, ничего не выйдет. Этот тошнотворный «аромат» пропитывает телогрейки и халаты доярок. Даже его старое пальто вместе с мазутом и запахом дизельного топлива стало пахнуть силосом. Пётр, выгрузив силос, выехал из коровника, остановился у тамбура и принялся заколачивать самодельной сбитой кувалдой, вылезшие из разношенных траков, пальцы.
«Трактор, трактор, ты бы мог рассказать, кто сотворил эту пакость. Когда успели? Ванька Тухмин уехал в город. Его отец на пенсии. У них много родни. Влюбка…»
Не успел покинуть территорию фермы, как выметнулся навстречу «козлик», придурковато, заморгал фарами. Панькин остановил трактор, уступая дорогу. Тотчас выкатились из автомобиля трое, побежали к нему. Но, протрусили мимо. Почему? Вдруг один из членов группы народного контроля, заскочил в кузов, пытался выталкивать большой белый мешок, но не мог сладить. Тащили вдвоём. Пётр вылез из дребезжавшей кабины, подошёл. Контролёры опускали глаза, показывали на синие буквы. Они вскрыли кражу мешка дроблёнки. Знали, и беззастенчиво тупо лгали. Расписаны роли. Подготовлены действующие лица честных коммунистов-активистов. Отрепетировали спектакль, чтобы ему отомстить. Отомстили. Передали документы в суд. На мешке написано: «Пётр ПАНЬКИН». Значит, украл он. Других мнений нет и не должно быть.
– У нас дома таких мешков никогда не было. Почерк не мой. Сличите, – говорил паренёк заведующей фермой. Женщина молчала, кривя губы. – Нам и кормить некого.
– А ты за бутылку решил загнать, – говорил председатель народного контроля, вытирая слюни в уголках толстых губ.
– Где бы я взял эту дроблёнку, если ключ от склада у заведующей фермой? Она мне насыпала, а теперь обвиняет? Так получается?
– Назови сообщников.
– Ничего не видел. Силос выгрузил и выехал. Не оглянулся. Не заметил, кто кинул этот мешок. На кого-то нужно свалить своё воровство. На суде разберутся. Люди грамотные. Не могут не разобраться. Должна же быть справедливость в этом мире. Нельзя судить невиновного. Должна быть, но нет её близко. Её нужно добиваться, искать.
– Похоже, это не впервые проворачивает…
– Допустим, я хотел украсть. Написал свою фамилию на мешке. Зачем? Это почерк не мой. …Кого-то попросил написать. Как бы я насыпал дроблёнку, если разгружал силос. Ключи от склада у кого? У заведующей. Выходит, она мне насыпала, принесла в коровник и кинула в кузов. …Их было двое. Мешок большой. Нужно списать недостачу проданного налево зерна за мой счёт. Простая истина.
Суд принял во внимание его возраст, его хорошую работу, первое правонарушение, и посчитал, что четыре года – срок небольшой расхитителю социалистической собственности.
– Не виноват я. Вы это понимаете, вы же не малые дети, а профессионалы. – Его не слушали и не слышали. Всё было решено заранее.
Обида пожухла, поросла быльём. Он простил обидчиков, но ничего не забыл. После поверки, перед сном желал всем недругам счастья и здоровья. Желал искренне. Так учил дед. Злоба не должны выжрать твои мозги. Прости и забудь Легко сказать, а как сделать. Сделать трудно. Никто не сказал, что ему только четырнадцать лет, а не шестнадцать.
Лазарь Глухов через год написал ему, что заведующая фермой, умирая от рака, покаялась, сказав, что она невинно оболгала мальчишку – Петьку Панькина, а муж её с учётчиком сунули в кузов мешок с дробленым зерном. Ванька Тухмин задохнулся в гараже, лёжа в легковушке с соседкой. Так их и нашли. Старший Тухмин ранил себя на охоте, не смог добраться до деревни. Судья разбилась в аварии. Пыталась пересмотреть дело, но никто ходатайствовал, никто не подал вовремя документы на апелляцию.
Мстить некому.
Много вариантов оплановал Панькин. Ждал сначала часа, когда освободится, как накажет обидчиков. Оказалось, что ехать домой не имело смысла. Зачем? Простил всех.
…Обидчики его ждали. Очень ждали. Обзавелись иностранной собакой для охраны. Случилось так, что она загрызла внука Тухмина – от старшего сына Ваньки. Простил. В Бога открыто не верил, но дедов крестик всегда с ним. Прочитал Евангелия. Библию не осилил. Работать не мог. Пальцы потеряли бы гибкость после общения с рычагами фрикционов трактора, со штурвалом комбайна, мазутом и грязью. Серп крестьянский экологии не портил.
Зной сдал. Стальным отливом волновалась пшеница. Желтоцветный кустик донника хоронился в тени низкорослого подсолнуха, выросшего на краю кладбища. Полупрозрачное марево, поднимающееся от старой земли, искажало дальние холмы, раскоряченные опоры ЛЭП, связанные проволоками, которые провисли, чуть ли не до самых колосьев. Походили на ватагу бурлаков, тянущих из-за горизонта невидимую баржу. Панькин сорвал цветок, именуемый кукушкиными слёзками, и потянулся к своему «Храму». Браунинг напомнил о себе, давил на ногу.
Послышался шум работающего автомобильного двигателя, потом три коротких сигнала и зовущий крик:
– Панькин! Пётр! – таксист, мелькнула мысль.
«Он. Чего нужно человеку? …Поорёт и уедет». Но таксист не думал уезжать. Он ходил по кладбищу, заглядывал в канаву у края. И звал уставшим голосом. Панькин молчал. Не хотел, чтобы его кто-то тут увидел. Зачем? Он уже всё решил.
Таксист продолжал вопить, приближаясь. Они увидели друг друга. Мужчина обрадовался, разулыбался, размахивая призывно рукой в синей рубашке.
– Зову, зову. Охрип. Тут в Песчаном ваш дядя жил – Сидор Павлович Панькин. Мне его жена Нина Фадеевна доводится роднёй – отец женат на её младшей сестре, которая стала моей мамой. Сейчас заезжал к ним. Её муж вам доводится дядей. Он умер. Ваша мама ему сестра родная. Вчера твоя родная сестра Феона приехала из Красноярска с дочерью и внуками. Она помнит тебя. В машине сидит… Плачет. Мир тесен. Не случайно мы встретились…
– Уходи. Не тот я человек, чтобы мной могли гордиться, и с радостью показывать фотки соседям. Уходи. Как человека прошу… Не чувствуй себя должным. – Пётр вспомнил о квартире, о тайнике в лоджии…
