Адом были кроссы и марш-броски по пустынной местности, полевые выходы с полной выкладкой на огневую подготовку, убийственная жара и постоянный пот – разъедающий кожу, одежду, щипающий раздраженные воспаленные веки. Непривыкший к нормальному функционированию в беспощадной жаре организм не мог приспособиться ко сну в душные ночи, и от постоянного недосыпания Димке иногда казалось, что он сойдет с ума. В этом непрерывном сумасшествии местные узбеки были добрыми ангелами, сошедшими на землю и сующие проходящим через кишлаки солдатам фрукты, зелень и лепешки.
А потом вдруг незаметно наступил перелом. Он сам не заметил, когда перестал потеть во время кроссов. Правда, оказалось, что он похудел на семнадцать килограмм, зато по ночам он теперь не маялся, а спал. Организм перестроился, изменил режим восстановления своих истощающихся ресурсов и начал легко переносить среднеазиатский климат.
Поэтому перелет в Афганистан Димка перенес легко. Было страшно, непривычно и романтично. Пугало все. Суровые беспощадные горы, которые тысячами глаз наблюдали за непрошеными пришельцами и ждали их малейшей ошибки, чтобы сожрать. Пугали дружелюбно улыбающиеся глаза афганцев, которые втыкали в спину острый враждебный взгляд, только стоило отвернуться. Пугала зеленка, готовая в любой момент разорваться автоматной очередью. Пугала дорога, разбитая и вечно заминированная, о чем говорила кинутая на обочинах сгоревшая военная техника.
Вместе с двумя десятками новобранцев Димка попал в Джелалабад, где его почти что сразу «купил» дочерна загорелый прапорщик, молча осмотревший молодых солдат и ткнувший в Димку пальцем:
– Фамилия?
– Воинов, – неуверенно произнес Димка, поднимаясь с табуретки.
– И фамилия подходящая, – удовлетворенно хмыкнул прапорщик и повернулся к отвечающему за распределение солдат капитану, – мне этого.
Повернулся, было уходить, остановился, и снова скупо бросил Димке:
– Вылет через два часа. Вещи собери. Смотри, ничего не забудь. Сюда ты вернешься в лучшем случае через полтора года.
– Товарищ прапорщик, а куда я? – подскочил Димка.
– Куда надо! Прилетим – увидишь.
На вертушке они летели около часа. По пути всех веселил молодой лейтенант, развозивший по заставам почту, и без умолку рассказывающий смешные истории. Только «купивший» Воинова прапор вполглаза дремал, тихонько посапывая и периодически ударяясь от качки головой о борт вертушки, абсолютно этого не замечая, отчего Димке начало казаться, что мозгов у него нет вообще.
– В Средней Азии всю работу по дому делают женщины, – начал очередную байку лейтенант, – стирают, гладят, полы моют. Для азиатского мужчины посуду помыть – унижение. Вот приходит какой-нибудь узбек в армию служить, а его бац – в наряд по столовой, где и полы помыть надо, и посуду, и парашу вынести. Он в штыки – не буду! Бить его нельзя, уговоры тоже не действуют. А он за живот держится – мол, болит, ничего не могу делать. Как быть? Не будут же за него другие всю работу делать! Я в Союзе на БАМе служил, так у нас один фельдшер из санчасти свой способ лечения подобных умников изобрел. Приводят к нему такого узбека, тот еле идет, при этом сгибается от «страшных болей», которые ему работать не дают. А фельдшер этот, хохол по национальности, фамилия у него интересная – Мельник, внимательно так выслушает, заботливо покивает головой, и таблетку даст выпить. А таблетка – слабительная. Через минуту спрашивает, ну что, мол, не прошел живот? Тот морщится, ой, нет, «сильна балит»! Тогда Мельник глубоко задумается, и дает команду на живот ложиться и портки приспустить. И ставит ему здоровенную клизму! Представляете, слабительное дать, и еще клизму подставить! Тут никакой самый крепкий организм не выдержит. И начинает этого узбека то в холод бросать, то в жар, то бледнеет бедолага, то краснеет. Наконец не выдерживает он, и в туалет просится. А весь фокус заключался в том, что туалет находился на улице, метрах в тридцати от санчасти, и чтобы его не загаживали другие солдаты, туалет постоянно держали под замком. Здоровым таким, амбарным, насквозь проржавевшим, и по той причине чтобы открыть его, требовалась определенная сноровка и несколько минут времени. И начиналась комедия! Все собирались у окон, чтобы понаблюдать, как узбек в туалет сходит…. Несколько шагов он проходит нормально, потом вдруг раз! И замер! При этом, крепко-накрепко сведя ноги…. Народ за животы от смеха держится. Ага, смотрим, отпустило немножко его, и он мелкими шажками начинает семенить к туалету. Вот вроде бы немножко осталось, а он вдруг как замрет, будто наткнулся на что-то, и вздохнуть боится. Мы по полу катаемся, не можем спокойно смотреть на это. А он глаз отвести от заветной двери не может. Тут живот только утихомирится, он – как рванет к туалету! Ноги напряжены и прямы как ходули, при этом еще и сведены, отчего тощий зад виляет из стороны в сторону. Ну, все, вот она дверь, вот спасение, а не тут то было! Ключ в замок вошел, а не поворачивается. Он и так, и этак, а последние силы на сведение ног уходят! Опять замрет – ни чихнет, ни пукнет. Это видеть надо. Зима, туалет, ржавый замок, и дополняющий эту неповторимую картину застывший как легавая перед уткой, узбек. Ну, все, не может больше он! Собрался с последними силами и яростно накинулся на замок, и тот наконец-то поддался! Да только бросив все силы на замок, он ослабил ноги, да и они, видимо, уже не выдержали долгого напряжения, потому что вдруг смотрим, замер наш больной, плечи обречено опустились, ноги расслабились, и сзади на штанах пятно начинало расползаться…. Ох, не могу! Так после этого, вы думаете, он еще хоть раз согласится в санчасть идти? Он будет делать любую самую грязную работу, но только чтобы в санчасть не идти…
Декабрь 1984 года. Афганистан. Район Баграма.
– Товарищ подполковник, майор Черкасов прибыл для дальнейшего прохождения службы! – представился Черкасов командиру полка в его кабинете.
Тот кивнул, с интересом рассматривая нового подчиненного, и показал на стул:
– Присаживайтесь. Ну, как первые впечатления о земле Афганистана?
– Честно сказать, товарищ подполковник, пока ничего не понял, – ответил Черкасов, – впечатлений очень много, все непривычно, но думаю, что немного послужу – разберусь.
– Похвальное рвение, – кивнул командир, – главное, чтобы в процессе ознакомления со службой и приобретения боевых навыков, вы не наломали дров. Афганистан – не Советский Союз, и многое необходимо оценивать совсем по-другому, чем там. Здесь летчик наделен особой самостоятельностью в принятии решения. Иначе нельзя. Практически невозможно предусмотреть все те ситуации, в которые попадают ежедневно наши экипажи. Летчику на месте виднее, можно взлетать, или необходимо переждать непогоду, где лететь и как лететь. И в принятии решения главную роль играют опыт, мастерство, знание района, умение прогнозировать изменения атмосферных явлений. Здесь не учебные полеты, и от принятого вами решения зачастую зависят человеческие жизни, что накладывает на вас очень тяжелый психологический и моральный груз. Поэтому не обижайтесь, но первое время поработаете вторым номером, в паре с капитаном Абрамовым, настоящим асом.
* * *
Как ни ожидал боевого крещения Черкасов, как ни готовился к нему, а прошло оно совсем не так, как виделось ему. Удары пуль крупнокалиберного пулемета по корпусу вертолета раздались неожиданно, и Черкасов растерялся. Земля вдруг вздыбилась, и навстречу стремительно снижающейся винтокрылой машине понеслись узкие полоски земли и скалы. Казалось, все это внезапно сорвалось и неудержимо опрокидывалось на вертолет, над которым блестел узкий диск вращающихся лопастей несущего винта.
Черкасов почувствовал, как сердце сковывает холод страха. Хуже всего, что он не знал, чего ему бояться больше, попадания пули в его такое незащищенное тело, возникновения неисправности в машине и как следствие этого последующего падения, или тех сумасшедших маневров, которые вытворял в воздухе Абрамов, уводящий вертушку из-под обстрела. Капитан Абрамов сидел спокойно, обхватив сильной ладонью ручку управления, заметно наклонившуюся вниз. Да что же ты делаешь, с ужасом подумал майор, да выводи же машину из пикирования!
Вертолет на максимальной скорости проскочил опасный участок, повторяя в узком ущелье все его повороты. Слава богу, до аэродрома дотянули, и лишь на земле обнаружили, что в нескольких местах пробиты редукторный отсек и лопасти несущего винта.
– Ерунда, – безмятежно заметил Абрамов, – было и похуже. Видел бы ты, как мы садились с перебитым тросом, ведущим к хвостовому оперению….
И только сейчас, когда Черкасов твердо стоял обеими ногами на земле, он по настоящему испугался. Только на земле он понял, что стреляли в него, и это его, майора Черкасова, отца двух маленьких прелестных девчушек хотел убить невидимый стрелок. И если бы не мастерство Абрамова с его шальными выкрутасами, сегодня двумя сиротами могло стать больше. Это осознание сиротства своих дочерей, дикая мысль, что он может их больше никогда не увидеть, поразила и напугала Черкасова больше всего.
