Ему было плохо. А когда тебе плохо, ты слушаешь только свою внутреннюю музыку. Ему было так страшно, что он боялся испугаться. Охвативший его маниакальный страх хотел выдавить его из жизни. Он же пытался выдавить его. Страх был упорным. Николе следовало быть упрямее.
Поверх ужасов он рисовал свои страхи. Он призывал на помощь всех людей, которых знал, включая отвратительную тетку Деву и безумного Луку Богича, который был не настолько страшен, как мертвый Данила. И вот уже в его небольшом мире почти не оставалось ничего, что он мог противопоставить брату.
А картина похорон постоянно возвращалась к нему. Возвращался поп Алагич, и семья покорно шла за катафалком. Возвращалась грязная лужа, в которой застряли черные кони. Каждую ночь Николино головокружение отворяло гроб. Каждый вечер гроб падал с катафалка. В открытом гробу брат лежал с открытыми глазами.
— Оставь меня! — каждый раз начинал плакать Никола. — Прошу тебя, оставь!
9. Маленький монолог о полетах
Если я вдыхаю воздух особым образом, то начинаю отрываться от земли. Пролетаю сквозь дымоход, покидаю комнату и страшного брата в ней. Поднимаюсь к одинокой звезде и не спрашиваю, навсегда ли я оставил тело или нет.
Я произношу: «Индия» — и вижу священных обезьян Бенареса и Ганг. В следующий раз вижу лодочников, гребущих ногами на озерах Бирмы. В третий раз — теплые источники Японии и седых обезьян, сидящих в них. В четвертый — я скачу на газелях среди птиц и сирени в китайском Туркменистане.
Мир пронизан молниями и испещрен картинами. Я лечу над лесами, ограниченными ужасами и желтым светом, над горными вершинами и фиолетовыми морями. Подо мной мерцают города. В них я вижу мелких людей. Если присмотреться, я вижу их отчетливо. Слетаю к ним как птица, завязываю знакомства и долго разговариваю с ними.
Иногда взлетаю к звездам, где всегда утро и где живут серебряные люди. Иногда падаю в голубизну между космическими светилами. Иногда погружаюсь в морские глубины к мерцающим рыбам. В полночь хочу видеть день. Иногда с левой руки вижу день, с правой — ночь.
Я — Александр, победитель призраков. Я научился собирать свои мысли и нестись на них как Гелиос на своей колеснице. Я могу видеть свои мысли и удерживать их перед собой.
Не в состоянии жить в доме, где умер Данила, Милутин, обняв священника Миле Илича, передал ему Смилянский приход, сам же с семьей перебрался в Госпич. Держась за отцовскую руку, Никола разглядывал толстобрюхие дома и шептал:
— Сколько окон!
На улицах толклись национальные наряды, городские костюмы, мундиры. В воскресенье на площади играл духовой оркестр. Головную боль вызывал грохот колес экипажей по мостовой. Отставные солдаты рассуждали в парикмахерских о войне с Италией. Хлопали двери трактиров. В одном из заведений молодежь толпилась вокруг бильярда. В другом заседали пожилые доминошники. Они перемешивали костяшки, стучавшие, как фаянсовые тарелки, поминая недобрым словом «кровавое воскресенье»[1].
Николе казалось, что река Лика очень зеленая, а Госпич весьма велик. В новом храме Милутина бесчисленные свечи горели за живых и за мертвых. По праздникам отец захаживал в католическую церковь.
После службы он и священник католического прихода Костренчич стояли в церковном дворе, держась за руки.
— Сколько окон! — шептал мальчик.
После переезда Никола прислушивался к голосам улиц, пульсировавшим то отчетливо, то приглушенно:
— Могу переговорить с Томой, если он вернет мне инструмент…
— Он учился в школе с моим покойным братом…
— Вчера весь день плохо себя чувствовал. Отвык я от этого. Говорю: Мила, свари мне супчик…
— Эй, кум, присаживайся, нам одного игрока не хватает…
— …а тот все доливает. Знаешь, как эта музыка гремит…
— …и я приговорил четыре тарелки супчика…
— А я хочу, чтоб ты о детях своих заботился, а не по кабакам шлялся!
Николе казалось, что люди разговаривают не друг с другом, а мимо друг друга.
— Люди слепы, — говорила Джука сыну. — Ничего не видят. Ничего не понимают. Почти все.
*
Никола размышлял о жизни в Смиляне.
В своем селе он не был первым мальчиком, заметившим, что карманные часы легче открыть, чем закрыть, не был он и последним из тех, кто пробовал прыгать с крыши с зонтиком в руках. Вечно он чем-то был занят. Рассыпал на чердаке орехи для просушки. Катался верхом на овце и пытался оседлать гусака. Гусак с холодными крокодильими глазами ущипнул его в пупок. Воодушевившись лекцией «О вреде, наносимом воронами посевам», пробовал перебить их, но они его заклевали.
В Смиляне Джука поливала умывающемуся Милутину над клумбой, чтобы заодно напоить и цветы. Весной распускающиеся деревья были похожи на облака. Ночью — на привидения. Летом пели пчелы. Вечерами люди рассаживались перед домами и разбивали кулаком арбузы. Пахло пылью. Майские жуки во мраке ударялись Николе в лоб.
В этом гомеровском мире мама пела о Предраге и Ненаде[2]. Отцовские друзья выглядели как Менелай и Гектор. Но не все.
— Дай руку! — кричал поп Алагич Луке Богичу.
— Только верни мне ее, — ставил условие ужасный охотник.
Лицо Луки Богича, совсем как у фавна, таращилось на Николу. Мальчик попытался выдержать этот зеленый взгляд, но испугался и опустил глаза. Богич топтал утренний, по колено туман и наверняка знал, откуда вспорхнут перепелки. Он мог разглядеть силуэт тетерева на полной луне. Этот наводивший ужас охотник на глазах у детей ловил мух и поедал их. Дети визжали:
— Кошмар!
Они не замечали, что Богич хватал мух одной рукой, а в рот отправлял пальцы другой руки.
Вереница единорогов вышагивала под кроватью. Светлячки загорались в летних сумерках. Иногда кто-то из дедов засматривался на молодой месяц. Ухватившись за мочку уха, принимался подпрыгивать на одной ноге, выкрикивая:
— Ты — старый, а я — молодой!
*
А в Госпиче в ранний полдень тени от домов походили на рогатых улиток. Улицы были длинными. Бульвары заполняло воркование горлиц: гули-гули-гули!
По мостовой вышагивали молодые люди с бакенбардами, в длинных удобных сюртуках и светлых полуцилиндрах. Подражавшие им ребята умели на ходу кривить губы особым образом. Николе не хотелось выходить лишний раз из дому, чтобы не сталкиваться с кривляками. В новом окружении он все чаще искал уединения и потому стал много читать.
— Нельзя! — запрещал ему отец.
— Почему?
— Потому что испортишь глаза.
Ночью Никола затыкал паклей замочную скважину и щель под дверью. Читал при свечах, которые делал сам. Иногда пламя было спокойным и неподвижным, и тогда он грозил ему пальцем. Иногда огонек пытался сорваться с фитилька. Мальчик с восторгом глотал предложения до тех пор, пока на стене росла его тень. Книга в руках была порой больше самого читателя. С замирающим сердцем он задувал свечу каждый раз, когда ему чудились отцовские шаги.
Устав от тайной науки, Никола поспешил записаться в городскую библиотеку. С разрешения пьяного библиотекаря он начал расставлять по полкам книги, ранее скучавшие в пыли. Он вытирал кожаные переплеты, пахнущие сушеными фруктами. Он был благодарен людям, писавшим книги, очень благодарен. Они стали его друзьями в городе, где у него не было друзей.
— Нет, ты только посмотри, как этот пацан присосался к библиотеке! — жаловался бездельник-библиотекарь жене.
Жена постукивала пальцем по своему прыщавому лбу, шепча:
— Дурачок, наверное…
Прочие тоже так думали.
Никола вечно таскался с книгами по школьному коридору. Однажды дорогу ему с угрожающим видом преградил толстячок по имени Моя Медич.
— Ты, лопоухий! Ты, кроме книг, хоть что-нибудь знаешь? — спросил он.
Никола ответил, что в Смиляне его детство было посерьезнее, чем Моино в Госпиче.
— Не скажи!
— Я столько раз мог умереть, — тихо сказал Никола.
— Не скажи!
— Первый раз ребенком. Мама кипятила белье в большом чане на плите. Я ползал по столу. Потом выпрямился, пошатнулся и упал в молоко.
Никола продолжил, и было похоже, что рассказ удивляет его самого:
— Однажды брат запер меня на горе в часовне, которую открывают только раз в году. Несколько раз я тонул.
Моя от удивления поднял брови.
— Похоже, судьбе нравится подводить меня на самую грань смерти, чтобы в последний момент спасти.
— Как ты здорово врешь! — восхитился Моя.
— Я никогда не лгу! — возмутился Никола.
Моины глазки утонули в смехе и толстых щеках.
— Я и не думаю, что ты умеешь врать!
Кто мог подумать, что Никола и Моя Медич, который все больше толстел, сядут за одну парту и смешают кровь в обряде побратимства? Моя и Никола вместе играли летними днями, становившимися безбрежными океанами, бескрайними вплоть до момента, пока мама не звала ужинать:
