На Николе были ботинки, купленные для Данилы, когда тот готовился к гимназии. Вскинутая отцовская рука исчезла в дыму перрона.
— Мой Нико! — шептал отец сыну, который его не слышал. — Только ты выучился на ребенка и вот превращаешься в юношу. Выучишься на юношу и станешь зрелым мужчиной. И поймешь, что мы всю жизнь только и делаем, что начинаем…
— Поехали! — печально воскликнул Моя.
В их купе вошло основательное стриженое дитя, подталкиваемое отцом и матерью. Вошедшие закрыли вагонное окно, чтобы не залетали искры и сажа. Никола расправил плечи. Теперь они с Моей уже большие. Им следовало разговаривать на серьезные темы. Эти серьезные темы были такими, что язык у Николы прилипал к нёбу. Но надо было быть взрослыми. Он вспомнил, как жители Лики в 1866 году возвращались с войны в Далмации, и спросил Мою, правда ли, что австрийский император победил в той войне?
— Да, — ответил отличник Моя. — Победил на Висе и при Кустоцце.
— А почему тогда император потерял земли в Италии?
Пар в котле паровоза превращался в неумолимый стук колес: та-дам! та-дам! та-дам!
Они ехали в Карловац, чтобы начать учебу в гимназии. Сердце Николы стучало в ритме стальных колес. Он почувствовал рост пространства. Он ощутил, что мир расширяется и в этом расширяющемся мире можно дышать полной грудью. Поезд рычал, как дракон, и вилял хвостом, врываясь в огромный мир. Рельсов не было, они просто вырастали перед паровозом.
В купе серьезный малец положил голову на материнское плечо и живо произнес:
— Рассказать вам, что мне приснилось? Мы пошли погулять, а из земли стали вырастать змеи… А кто такой барсук?
— Животное, — объяснила мать. — Вот с такими зубами.
— Крупнее курицы?
— Ну, куда курице до него!
Стараясь приручить пейзаж, Никола и Моя прильнули к окну:
— Смотри, маленький домик!
— Там живет обходчик, — сообщил Моя.
Домик обходчика, лошадь, привязанная к забору, и куры во дворе пролетели быстро, их сменила другая картина.
— Туманные здесь края.
— А вон смотри — дворец!
На станциях выходили люди.
— Места есть. Помогать надо друг другу. Надо, — бормотала женщина в коридоре.
Кроны деревьев качались перед зданиями вокзалов. Осмотрщик звонким молотком пересчитывал колеса. Железнодорожники в униформах подавали сигналы к отправлению. Свисток распарывал мышиный послеполуденный цвет. Вход в туннель и выход из него напоминали детскую игру в «Закрой глаза — открой».
Паровоз гугукал, как огромный вяхирь. Искристый хвост мотался за ним в первых сумерках.
Вглядываясь в неразгаданное будущее, похожее на ничто, Никола почувствовал себя бессильным.
— Закончились горы, — грустно произнес он.
Они впервые увидели равнину и роскошные здания, совсем непохожие на те, к которым привыкли в Лике.
— Чем больше земля на говно похожа, тем богаче люди, — заключил Моя.
В Карловаце Николу встретил дядя Бранкович и отвел его в двухэтажный дом в стиле барокко, номер 17. Тетка заставила его продекламировать перед дядей: «Помимо знаменитых Трбоевичей в Медаке, Милоевичей в Могориче, Богдановичей во Вребаце и Дошенов в Почителе, Мандичи из Грачаца — один из самых именитых поповских родов в Лике!»
Потом тетка наложила палец на губы мальчика и произнесла:
— Запомни, все болезни — от перегруженного желудка.
Стоило только дядюшке добродушно подложить Николе в тарелку куриную ножку, как тетка взвизгнула:
— Ники! — И шустрая рука заставила ножку исчезнуть.
Загадочный теткин ум пришел к выводу, что духовная пища может заменить физическую. После ужина Никола тянул кухарку Мару за рукав:
— Намажь мне на хлеб маслица!
— Госпожа не разрешает, — сердилась грудастая Мара.
Несмотря на неважную кормежку, мальчик менялся. Пока другие дети играли, он забирался в кладовку и тайком рос. У него появилась склонность к сутулости. У дяди Бранковича появилась привычка неожиданно шлепать его по спине, восклицая при этом:
— Выпрямись!
Этот приятельский жест был призван взбодрить Николу. Дядя любил, когда ему задавали вопросы. И Никола спрашивал:
— Карловац — континентальный город, почему в его гербе две сирены и два якоря?
— Карловац — настоящий город на воде, — поднимал брови майор Бранкович. — Он расположен не на двух реках, Купе и Коране, а фактически на четырех, потому как тут присутствуют и Добра, и ближняя Мрежница. Наше богатство основывается на судах, которые доставляют дерево и жито из бассейна Савы. Отсюда мы их отправляем в порты на Адриатике. — Бранкович откашлялся и добавил: — И будем отправлять, пока не построят дорогу от Риеки до Загреба.
Да, Карловац был городом на воде. Из теткиного окна Никола любовался затяжными дождями.
— Может, кончится скоро? — надеялся он.
— Негде ему остановиться, — отвечала тетка.
После паводка в подвал набивались крысы.
— Все сожрали! — прибегала, стуча пятками, кухарка Мара. — Даже связку горького перца!
Волчонок из Лики называл равнину «крысиной землей». Он научился убивать озлившихся крыс из рогатки. Крысолов печальным взглядом следил за нескончаемым дождем и скучал по Лике. Там вместо варева из капусты с вяленой бараниной весной была ягнятина с крупно порезанной картошкой. Не хватало ему лепешки, испеченной на углях. Не хватало круглого хлеба и круглого сыра. Не хватало ему упрямого ветра, местной шапки и маков в садах.
Не хватало ему и сестер, Марицы, Милки и Ангелины.
— Разве тебе плохо в Карловаце? — спрашивали его в письмах сестры.
— Да нет, хорошо, — отвечал Никола.
В Карловаце он штудировал языки, а в разговорах с Бранковичем постигал историю.
— На-ка, посмотри это. — Дядя протягивал Николе книги о Бенвенуто Челлини, Лоренцо Великолепном, принцах, папах, кондотьерах, Сикстинской капелле и несовершенной ноге Давидовой.
Тонкие дядюшкины рекомендации результатов не принесли. После трехлетнего поста в его доме искусство у Николы стало ассоциироваться с голодом.
В свое время майор подружился в Вене с антикваром Иегудой Альтарком. В результате торгов с ним у Бранковича появилась небольшая коллекция произведений искусства. Майор демонстрировал Николе чешский хрусталь и немецкие броши с нарисованными на них глазами. Картины в коллекции Бранковича метафорически изображали суетность, тщету. На полотнах так называемая двойная особа (за недостатком фантазии) улыбалась левой половиной лица с персиковой кожей, в то время как правая представляла собой голый череп. Эти картины лишний раз подтверждали мысль Николы о том, что искусство — всего лишь маска, скрывающая голод, ведущий к смерти.
— Ну и змея! — поминал старый товарищ Моя Медич Николину тетку.
Тетка выгнала грудастую Мару без рекомендательного письма и наняла старую Ружицу.
— Рыба готова, как только у нее в духовке глаз лопнет, — инструктировала ее тетка.
Однажды при Николе она влепила старой кухарке пощечину.
— Намажь мне на хлеб маслица! — просил Ружицу Никола.
— Госпожа не разрешает, — отвечала Ружица в нос.
Кая Бранкович любила говорить «бог с тобой» и «в общем-то». Под маской кротости скрывалась особа, с которой ни о чем нельзя было договориться. Да, в общении с племянником она сознательно выдерживала строгую дистанцию, но все-таки заботилась о нем. В салоне Каи Бранкович в Карловаце царил белоснежный рояль. Здесь бывал местный аптекарь с трогательно глупой женой. Приходил и Якоб Шашель, всемирный путешественник… Заглядывал православный поп Анастасиевич с двумя прелестными дочками. Служанка в нос объявляла ужин. А за ужином дядя подавлял гостей рассказами о том, как в битве при Сольферино под ним убили коня и как вовремя он ушел в отставку, чтобы «не позориться в войне с пруссаками». Над столом шипела газовая люстра. Гости позвякивали столовыми приборами. Аптекарша нашептывала Шашелю, что герой битвы при Сольферино боится своей жены.
Потом все падали в обитые гобеленом кресла, и госпожа Анастасиевич начинала тревожить клавиатуру.
Во время гастролей немецкой оперной труппы в Карловаце вся компания отправилась на «Волшебную флейту». Дядя убедил тетку взять с собой Николу. В этой опере Зарастро ненастной ночью, в сполохах молний, вырезает волшебную флейту. Папагено спрашивали, не ищет ли он истину.
— Нет! — отвечал Папагено. — Мне достаточно еды, питья и крепкого сна.
Голодному Николе тоже хватило бы для счастья еды и питья в нормальных количествах. Фотографии того времени изображают угловатого юношу с прической, которую позже прославил Тарзан. Тетка постоянно контролировала его.
— Почему у тебя тройка по рисованию? — спрашивала она.
