Я говорю:
– Да, правда. Почти не снимают. Но надо понять ситуацию. Сейчас старое производство сломано, новое еще не налажено. Плюс к тому огромные финансовые трудности. Он по-доброму так улыбается: – При чем тут финансы, производство… Ты бы, мать, на себя посмотрела – ну кто тебя снимет? Кто тебе сто баксов даст?»
Один знакомый профессор очень возмущался, когда получал письма с обращением «Уважаемый Сергей Николаевич».
– Фу! Хамство какое! – ворчал он. – Это в трактире половому так говорят: «Послушай-ка, уважаемый!» Надо говорить и писать глубокоуважаемый.
– Глубокоуважаемый шкаф? – смеялся я.
– Ничего смешного! – говорил профессор. – Можно также многоуважаемый, высокоуважаемый. Но просто «уважаемый» – нельзя. Грубовато.
Тоже, кстати, проблема.
Как обращаться?
Dear, lieber, cher – в Европе и Америке принято за нейтральное обращение; у нас же в слове «дорогой» читается некая избыточная теплота. А высокоуважаемый – действительно, слишком уж надуто.
Ориентироваться на старинную русскую традицию титулования?
Тогда придется запомнить, что высокородие выше, чем высокоблагородие. Это довольно трудно понять и принять. Чисто фонетически.
У нас иногда обращаются к президенту «Ваше превосходительство». Тем самым умаляя его достоинство. Ибо так обращаться следует к чинам IV и III классов – действительному статскому советнику и тайному советнику.
А вот чины II и I классов – действительный тайный советник и канцлер – титулуются «Ваше высокопревосходительство».
Почувствуйте разницу.
Хотя в конечном счете все зависит от человека.
Мой приятель брал интервью у ныне покойного митрополита Питирима (в миру К. В. Нечаев).
Он спросил:
– Простите, как мне к Вам обращаться? Ваше Высокопреосвященство? Владыка? Отец митрополит? Отец Питирим?
– Константин Владимирович, – был ответ.
По-моему, великолепно.
В начале жизни школу помню я. Это было довольно мрачное заведение. Небольшой трехэтажный дом на углу Воздвиженки и Большого Кисловского (тогда на углу ул. Калинина и ул. Семашко). Сейчас там Институт языкознания. А школа переехала на Средний Кисловский.
На переменах мы гуляли в темноватом зале. Ходили по кругу парами – мальчик с девочкой, – взявшись за руки. В середине круга стояла учительница Вера Васильевна, хмурая, в темно-синем пиджачном костюме и сержантских ботинках. Если кто-то нарушал дисциплину (например, нарочно приволакивал ногу, изображая хромого) – она выхватывала его из круга и ставила с собою рядом. За перемену таких набиралось человека три-четыре.
На большой перемене мы шли в буфет. Вера Васильевна дожидалась, когда первоклассник откусит хороший кусок пирога с повидлом, подходила к нему и гневно спрашивала:
– Как ты смеешь разговаривать с учителем с набитым ртом?
Первоклассник мычал и давился.
– К завучу отведу! – торжествовала она.
Сейчас я понимаю, что она была несчастным человеком. Но тогда я просто радовался, что она – не наша учительница.
Нашу учительницу звали Раиса Ивановна. Она была незлая и очень веселая.
– Здорово, кретины! – приветствовала она нас входя. – Привет, бандиты!
– Здрасьте, РаисВанна! – хором кричали мы, хлопая крышками парт.
– Вчера проверяю тетрадки, – она шумно садилась за стол, – и вдруг клоп из пачки вылезает! Признавайтесь – чей?!
– Наверное, мой, – вздыхал Петров. – Мы их морим, а они от соседей ползут…
Раиса Ивана хохотала:
– Молодец, Петров! Честный! Настоящий октябренок!
Мы писали, макая перо в фаянсовые чернильницы, которые стояли у нас на партах.
Однажды моя чернильница опустела.
Я поднял руку:
– Раиса Иванна, у меня чернила кончились.
– Пиши соплями! – сказала Раиса Ивановна и посмотрела на меня холодным и веселым взглядом долгана, который закапывает в снег новорожденных щенков. Кто выкопается – продолжит род знаменитых долганских собак-зверогонов.
Я догадался, что надо отлить чернил у соседа сзади.
Я не стал зверогоном. Но с тех пор не люблю просить о помощи.
У нас был ученик Саша Сморчков. Он пришел в класс чуть позже – в октябре. Кажется, они переехали из другого города. Помню, на урок его привел отец – точно такой же скуластый, круглоносый и стриженный под бокс.
– Раиса Ивановна! – сказал он, указывая на сына. – В случае чего вы его бейте! Вот как отец вам поручаю, честное слово говорю: бейте, бейте!
У него получалось «бейтя, бейтя!». Он прикладывал широкую ладонь к сердцу.
Потом он ушел. А Саша остался стоять у учительского стола.
– Сморчков, значит? – спросила Раиса Иванна. – Будем тебя звать Сморчок! Привыкай. Не бойся, бить не буду. Иди, Сморчок, на место.
Учился Саша Сморчков очень так себе. Чтение освоил с трудом. И никак не мог понять разницу между гласными и согласными.
– Гласные можно тянуть, – в сотый раз повторяла Раиса Иванна, – а согласные – нельзя. Вот, слушай, Сморчок. Ааааа! Оооо! Ыыыыы! Но – ф! р! ж! Понял?
– Не-а… – говорил Сморчок.
– Ну, давай сам. Аааааа! Ээээээ!
– Ааааа! – повторял он – Ээээээ!
– А теперь: ф! р! м!
– Фффффф… Ррррррр! Мммммм… – говорил он.
– Идиот! – кричала Раиса Иванна.
– Жжжжж! – робко говорил Сморчок. – Лллллл! Ззззззз. Хххххх. Шшшш.
Он долго так жужжал, шипел и пыхтел. Мы хохотали.
Потом его перевели в другую школу. «Для особо одаренных», как пошутила Раиса Иванна. Но мы-то поняли – в школу для дураков.
А потом на филфаке МГУ, слушая лекции по фонетике профессора М. В. Панова и по общему языкознанию профессора Ю. С. Степанова, я узнал, что Сморчок был прав.
Другая школа была совсем другая. Огромная, красивая, высокие потолки, внутренняя парадная лестница с первого этажа на второй. На третьем этаже учительская, куда надо было подняться еще по одной двукрылой лестнице с полированными пузатыми балясинами. Своего рода трибуна. Перед нею – квадратный зал с мемориальной доской и портретами павших на войне выпускников. Каждый пионерский отряд был имени кого-то из них. Наш – имени Михаила Сырнева. К нам на отрядные сборы приходили старик и старушка – его родители! С ума сойти можно.
Школа была бывшая гимназия (открыта в 1858 году), до тридцать седьмого года называлась 25-я образцовая. Учились дети всей госпартверхушки. Начиная со Светланы и Василия Сталиных. Плюс Марфа Пешкова и вообще кто хотите.
Но потом школа стала самая обыкновенная, даже не английская. Все ребята – по району.
Осколком прошлых лет была директриса (забыл, как звали). Высокая, худая, с рыжими крашеными волосами, в кружевной шали. Говорила гулким педагогическим голосом. Однажды она заменяла у нас какую-то заболевшую учительницу.
Спросила:
– Кто была Надежда Константиновна Крупская?
Я быстрее всех сказал:
– Жена Ленина!
– У дяди твоего жена! – возмутилась она и задекламировала: – Товарищ Крупская была выдающимся деятелем революции, основателем советской системы образования, другом и соратником вождя трудящихся всего мира товарища Ленина!
До пятого класса у нас была учительница Лидия Сергеевна, тоже с гулким голосом. У нее были свои представления о плохих словах. Например, мы выискивали однокоренные слова. Работать – рабочий, работа, заработок. Кто-то сказал: раб.
– Это плохое слово, дети! – сказала Лидия Сергеевна. – У нас в СССР нет рабов!
А когда Вова Б. на слово «висеть» предложил «виселица», гневу ее не было предела. Тем более что Вова недавно побывал в Польше (отец – дипломат).
– По заграницам наездился! – кричала она. – Насмотрелся!
На перемене мы обступили Вову.
– А ты правда за границей видел, как на виселице вешают?
– Дура она, – мрачно сказал он.
Лидия Сергеевна любила беседовать с нами на разные внеурочные темы.
Вот, например, читаем мы Некрасова. Как Мороз-Воевода хвастается:
Богат я, казны не считаю,
А все не скудеет добро!
Она начинает спрашивать, у кого сколько в семье зарабатывают, кому что когда покупают.
– Значит, ваши родители считают казну!. – говорила, подняв палец.
В общем, подводила нас к мысли о планировании семейного бюджета. Что, конечно, мудро. Хотя скучно и немножко обидно.
Иногда выходило смешно.
Однажды Лидия Сергеевна – уж не помню, к чему, – рассказывала:
– Как мы едим? Мы помещаем в рот пищу, измельчаем ее зубами, смачиваем слюной и глотаем…
Одна девочка вскрикнула:
– Ой! А я не смачиваю! Я прямо так глотаю!
Как-то Лидия Сергеевна сказала своим красивым голосом:
– Дети, сейчас шестьдесят первый год! Пройдет сорок лет, и наступит двадцать первый век! Представляете, как повезло вашему поколению? Вы увидите не только новый век, но и новое тысячелетие! – Мы прямо замерли от восторга, а она продолжала: – Да, дети, вы будете уже не молодыми людьми, но и не старыми. Вам будет по пятьдесят лет. Можно сказать – целых пятьдесят! А можно сказать – всего пятьдесят! Пора зрелости и опыта, мудрости и силы… – И так далее, и тому подобное.
