«Товарищи, — сказал он, — вам выпала большая честь. Китайские ревизионисты все же продолжают выплачивать нам свои долги. На станцию прибыл их эшелон, который вам надлежит разгрузить. Вести себя достойно. Провинившиеся будут сурово наказаны».
Через час мы уже были на безымянной станции. Пока выгружали ящики на перрон, к нам подошли человек двадцать китайцев. Все были опрятные, худощавые, одинаковые. У нас на ушанках были звезды и у них — тоже. Но они были без погон. Их отсутствие на плечах нас забавляло. «Ходят, как подследственные», — говорили мы. А они, невзирая на наши ухмылки, цепляли нам на гимнастерки значки с изображением Мао. Короче — занимались пропагандой, будто нам своей не доставало.
Все бы и окончилось тихо-мирно, после работы старший офицер собрал бы к себе в полевую сумку значки и дело с концом, если бы не прокатилась весть, что в этих самых ящиках тушонка. Через пять минут якобы случайно, один ящик упал и раскололся. Китайцы бросились подбирать банки. Началась свалка. Кто-то под шумок врезал одному китайцу под дых. Дескать, не трогай банки с тушенкой — не твои уже. Офицер наш, красный как партбилет, от волнения никак не мог дозвониться в часть. Все двадцать китайцев были избиты, а пять банок тушонки — сожраны в миг.
В части это дело замяли. Зачинщиков не искали, потому что зачинщиками были все. Вечером кто из нас сказал в раздумье: «Их было двадцать, а нас всего двенадцать, и мы их побили». Ему кто-то ответил, что китайцы здесь ни при чем. Все дело в тушонке.
Лето на Дальнем Востоке прямо скажем — препротивное. Солнце, поднимаясь, не светит, не греет, а только душит. Не служба, а парилка. По части начинают ходить слухи о недостаточности кислорода в атмосфере. И действительно, воздух как бы превращается в мокрую теплую массу; глотаешь ее и никак не можешь наглотаться. То ли дышишь, то ли нет. Салаги (первогодки) начинают покрываться чирьями, иногда от головы до пят. И странно все это: синее небо, красивое солнце, а под ними — бредут к полковой санчасти истекающие гноем ребята.
Наша полковая санчасть была адом для больных и раем для симулянтов. В некоторых воинских частях практиковалась так называемая «мастырка», к которой, кстати, прибегают в лагерях и тюрьмах, а также и на гражданке. Дело простое: берешь одной рукой столовую ложку потяжелее и лупишь ею по тыльной стороне руки. Постепенно сосудики лопаются и образовывается опухоль. А если сверху еще ударить раза два кедом, то разукрашенная рука даст тебе недельку безделия. Диагноз: ушиб. Не придерешься. Некоторые курят пластмассу, чтоб сработать затемнение легких или что-то в этом роде. Бывает, что иной возьмет и полоснет себя по руке бритвой. Настолько вдруг опостылет служба. Бытует еще и забава, прозванная у нас «смех да грех». Это, значит, симуляция аппендицита. Глотнешь побольше масла, застонешь, когда надавят пальцами куда надо — и глядишь тебя уже везут в госпиталь. Там чирик-чирик и нет аппендицита. Пока валяешься в палате, нагуливаешь жирок, влюбляешься в медсестер (в одну всегда влюблены разом человек сто). После выписки из госпиталя живешь надеждой об отпуске. Иногда сбывается. Всякое случается, когда человек надеется…
В частях, где я служил, никто никогда не упрекал за притворство. Каждому понятно: лучше валяться на койке санчасти, чем в сотый раз копать землю. Большинство этим не занималось, не в характере как-то было, но осуждать не осуждали.
Как-то у молодого парня, салаги Процева, заболела голова. Ему и девятнадцати не было, мокрогубый был, жил, можно сказать, согласно нашей конституции, то есть мечтал о любви и все такое прочее. И вот пошел этот Процев в санчасть к майору медицинской службы Будному. Майор был в войну фельдшером, даже глаз потерял. Может быть, был хорошим человеком. Может, и остался им. Но как Будный добрался до майора — об этом разве что Бог знает. Во всяком случае, ревматизма от воспаления легких он отличить не мог. Да и трезвым никогда никому не показывался. И вот приходит к нему Процев, и он сует ему под мышку градусник. Потом, глянув своим единственным глазом на ртутный столбик, говорит пареньку: «Пшел отсюда, сволочь».
Двое суток Процев стонал в казарме. Пытался написать письмо матери, но не смог — мешала боль и мысли путались. По ночам не давал никому спать. На третьи сутки он стал даже орать. Орал до тех пор, пока дежурный офицер самолично не отвел его в санчасть. Будному деваться было некуда. Он выписал одного симулянта или больного (кто разберет) и принял Процева. Дал ему аспирин. Последующие два дня паренек выл так, что его вынуждены были увезти в военный госпиталь. Оказалось, виной всему был укус энцефалитного клеща. Аспирин в таких случаях противопоказан. Через несколько дней Процев умер. Письма матери, проводившие его еще недавно защищать родину, он так и не написал.
А вот что приключилось с моим другом по гражданке Высоцким, который служил в Канске в авиационном полку. В один прекрасный денек он был не в состоянии обслужить самолет. Причина — непереносимые боли в спине, от которых начинаешь кусать губы. «Ничего — сказал ему с усмешкой старшина, — я тебя вылечу, еще не таких, как ты, вылечивал». И дал Высоцкому от имени командира полка десять суток гауптвахты. Повалялся мой друг еще десять суток на цементном полу, и уже не вышел из камеры. Вынесли его оттуда скрюченного. Через три месяца комиссовали, дали инвалидность… на всю жизнь.
А было еще, что пришел к Будному парень, лицо которого буквально истекало гноем чирей на чирье? Переливание крови? Подумал о том, что чирье. И что же сделал майор? Новокаиновую блокаду? Переливание крови? Подумал о том, что у парня может образоваться общая интоксикация кожи, от которой и умереть недолго? Нет. Он сказал: «Ну и рожа». Затем налил зеленки в склянку и выплеснул зеленку парню в лицо. Я сам все это видел.
Парень стоял словно онемевший. На его лице слезы смешались с гноем. В казарме, узнав о «майорской шутке», многие смеялись.
«Над кем смеетесь? Над собой смеетесь», — сказал я, но не думаю, что кто-нибудь меня понял.
По неписаному уставу, солдаты первого года службы, как только дневальный заорет подъем, вскакивают; ребята второго года — медленно приподнимаются; старики — только приоткрывают левый глаз. Затем молодые делают физзарядку, а старики устраивают перекур. Так начинается утро. Потом договариваются: сегодня я съедаю свою и твою порцию, завтра ты мою и свою. Ну, а после завтрака всех сгоняют в ленинскую комнату для политинформации, чтобы советский солдат знал, о чем думать, знал, как думать, и знал, кто его друг кто его враг.
«Может, это и не моего ума дело, — говорил старик Беленьков, — но я хотел бы все же знать, почему наши китайские братья, которых мы вооружали и всячески лелеяли и которые, если не ошибаюсь, строят, как и мы, коммунизм, хотят, к примеру, продырявить мою шкуру. Ты мне скажешь, что они хотят Сибирь, а с ней и мою шкуру. Это для маленьких детей. Вчера — братья, сегодня, видите ли, их вдруг припекло: Сибирь, Сибирь. Нет, тут дело в другом. Скажем в гегемонии. Знаешь это слово, гегемония? Вот ради этой самой штуки мы друг другу горло и перегрызаем. А капиталисты, скажем, американцы, с французами, вовсе и не собираются воевать. Торгуют себе. А нам твердят хищники».
Так вот этот Беленьков, несмотря на три года упорной политинформации, или по нашему политдолбежки, не разучился рассуждать. Правда, благ ему это не принесло. Пагубная это привычка для советского человека вообще, а для советского солдата, в особенности — рассуждать. Есть у тебя замполит, есть парторг, есть солдатская книга «На страже Родины». И, «саморазвивайся», доводи себя до кондиции, а если не можешь — научат, не хочешь, что же — заставят. А если… короче, помалкивай, как говорится, в тряпочку. Большего в наши годы от тебя не ждут.
А вот Беленьков, видимо, не хотел доходить до кондициии. Есть у нас такие люди: на вид прост, а мозги ему не запудришь.
В одно июньское утро 67-го года на политинформации вдруг объявили, что израильские агрессоры напали на свободолюбивый арабский народ и что арабские вооруженные силы изгоняют врага с родной земли. Вначале особенного впечатления это известие ни на кого не произвело. Да и почему на советского парня, родившегося в Кагуле или Житомире и несущего службу на китайской границе, должна как-то действовать война, начавшаяся где-то черта на куличках? Не удивил никого и тот факт, что арабы сразу стали нашими близкими друзьями, чуть ли не братьями. Такое уже не раз случалось.
А Беленьков, когда в этот день мы с ним вышли после отбой покурить, стал вертеть носом и морщить лоб. Потом изрек: «Тут что-то не чисто, арабов миллионов сто, целая куча. Получается десять арабов на одного израильтянина, к тому же арабов вооружили мы. Сделают они из Израиля компот, это как пить дать».
