Джек проводил его мимо ряда печей, под хаотическим скоплением черных крючьев и блоков с кожаными ремнями, которые свисали с далекого потолка, тут и там подсвеченные оранжевыми отблесками. Из горячего цеха широкая дверь вела в другое помещение, такое же большое, но потемнее. По двум его стенам выстроились бурые туши машин, нелепых и огромных, как слоны, машин, состоящих из ремней, металлических брусьев и колес, проворачивающихся с пронзительным скрежетом и грохотом. Помещение напоминало конюшню или коровник — оно полнилось неясной упорной жизнью.
— Обрезка и штамповка, — сказал Джек — Тут и будешь работать.
Воздух в цехе обрезки и штамповки был пронизан пылью, но какой-то яркой пылью, серебристыми частичками, которые мерцали и поблескивали, проплывая в медленном густеющем свете. У машин, сгорбившись, с напряженными плечами и бедрами, стояли люди, занятые таинственной работой. Лукас заметил, что эти люди, подобно Джеку, приобрели тот же цвет, что и воздух в цехе. Это они так умирали или просто становились воздухом?
Джек отвел его к машине в дальнем конце цеха. Оттуда взору открывалось другое помещение, но Лукас различал там только замогильную тишину и череду уставленных серебристыми коробками сводчатых, как в катакомбах, зал. Должно быть, за этим помещением было еще одно, а за ним еще и еще. Фабрика, наверное, протянулась на многие мили, как система подземных пещер. Казалось, по ней можно идти долгие часы, чтобы в конце концов выйти… Выйти куда?
Лукас не очень понимал, что производила фабрика. Саймон никогда об этом не рассказывал. Лукас воображал себе некое сокровище, живую драгоценность, шар зеленого огня, бесконечно дорогой, изготовление которого требовало беспредельных усилий. Непонятно, почему ему не приходило в голову расспросить об этом. Работа брата всегда представлялась ему таинством, требующим уважительного к себе отношения.
— Вот, — сказал Джек, останавливаясь у одной из машин. — Здесь будешь работать.
— На ней работал мой брат.
— Да.
Лукас стоял перед машиной, которая забрала Саймона. Она представляла собой зубчатое колесо, вроде исполинского валика механического пианино и насаженного на него широкого ремня с металлическими зажимами по краям.
Джек сказал:
— Тебе надо быть осторожнее, чем был твой брат.
По его голосу Лукас понял, что машина была не виновата. Он уставился на машину, как когда-то уставился на гориллу в цирке Барнума. Она была громадной и невозмутимой. Она несла свое колесо, как улитка носит свою раковину — с неизъяснимой и неторопливой гордостью. И подобно улитке с ее раковиной, в нижней своей части машина жила более подвижной, более текучей жизнью. Под колесом, которое хватало своими квадратными зубьями крупицы оранжевого света, рядами располагались зажимы, бледная, голая на вид кожа ремня и тонкие трубки рычагов. На колесе лежала зыбкая черно-коричневая тень. Машина выглядела одновременно и грозной и уязвимой. Она протягивала свой ремень как приглашение к взаимному великодушию.
Джек сказал:
— Вон Том Клер. — Он кивнул в сторону молодого мужчины, работавшего у соседней машины. — Складывает пластины в этот контейнер. Том, это Лукас, новенький.
Том Клер, остролицый и с баками, поднял голову.
— Сочувствую твоей потере, — сказал он.
Он, должно быть, видел, как машина сожрала Саймона. Тогда, может, это он виноват? Может, он должен был действовать быстрее, смелее?
— Спасибо, — ответил Лукас.
Джек достал из контейнера прямоугольный кусок железа размером с печную дверцу и положил на ремень.
— Прочно ее закрепляешь, — сказал он и приладил пластину под зажимы, их пришлось по три с каждой стороны. — Видишь линии на ремне?
Ремень был размечен белыми полосками, проведенными в нескольких дюймах от каждого зажима.
— Верхний край, — сказал Джек, — должен лежать ровно. Понимаешь? Точно по линии.
— Понимаю, — ответил Лукас.
— Когда ровно уложишь пластину и туго завинтишь зажимы, сначала тянешь этот рычаг.
Он потянул рычаг вправо от ремня. Колесо пробудилось и со вздохом начало поворачиваться. Его зубья остановились в дюйме от пластины.
— Когда колесо провернется, тянешь за другой рычаг.
Он потянул второй рычаг, расположенный рядом с первым. Ремень медленно пополз. Лукас следил, как ремень несет железную пластину, пока та не наткнулась на зубья колеса. Зубья, впечатавшись в железо, издали такой звук, будто молотки ударили по непробиваемому стеклу.
— Теперь иди за мной.
Джек повел Лукаса к другой стороне машины, где из-под колеса уже выползала пластина, вся испещренная неглубокими квадратными вмятинами.
— Когда она целиком появится, идешь назад и возвращаешь рычаги на место. Сначала второй, потом первый. Понятно?
— Да, — сказал Лукас.
Джек потянул рычаги и остановил машину — сначала ремень, затем колесо. Высвободил пластину из зажимов.
— Потом ты ее проверяешь, — сказал он. — Надо убедиться, что все отпечатки на месте. По четыре углубления поперек, по шесть вдоль. Все должны быть идеально ровными. Проверяй каждый квадратик. Это важно. Если что-то не так, относишь пластину туда. — Он показал на другой конец цеха. — Уиллу О'Хара на переплавку. Если в чем-то сомневаешься, даешь взглянуть Уиллу. Если доволен результатом и уверен, что отпечатки получились идеальные, несешь пластину вон туда, Дэну Хини. Вопросы есть?
— Нет, сэр, — сказал Лукас. — Вроде нету.
— Отлично. Тогда попробуй сам.
Лукас взял из контейнера новую пластину. Она оказалась тяжелее, чем он ожидал, но все-таки не такой тяжелой, чтобы с ней не управиться. Он пристроил ее на ремне, аккуратно подвинул к белой полоске и закрепил зажимы.
— Все правильно? — спросил он.
— А сам как думаешь?
Лукас проверил зажимы.
— Теперь потянуть рычаг? — спросил он.
— Да, тяни рычаг.
Лукас потянул за первый рычаг, который запустил колесо. Его охватило ликование. Он потянул второй рычаг, ремень поехал. К его облегчению, зажимы держали пластину прочно.
— Порядок, — сказал Джек.
Лукас смотрел, как зубья вгрызаются в железо. Так и Саймона затянуло под колесо — сначала руку, а следом и все остальное. Машина перемолола его своими зубами с той же невозмутимостью, с какой обрабатывает железо. Она, наверное, подумала — если только машины способны думать, — что это была просто очередная пластина. Перемолов Саймона, она принялась терпеливо ждать следующей пластины.
— Теперь, — сказал Джек, — пойдем посмотрим, что получилось.
Лукас следом за ним обогнул машину и увидел дело своих рук железную пластину с квадратными углублениями: четыре поперек и шесть вдоль.
— По-твоему, все как надо?
Лукас внимательнее присмотрелся к пластине. В полумраке ее было трудно как следует разглядеть. Он пощупал каждое углубление и сказал:
— По-моему, да.
— Уверен?
— Да.
— Хорошо. И что ты теперь делаешь?
— Несу ее Дэну Хини.
— Верно.
Лукас взял отштампованную пластину и понес ее к машине Дэна Хини. Дэн, с носом картошкой и львиной гривой, кивнул. Немного подумав, Лукас аккуратно положил пластину в ящик позади Дэновой машины.
— Отлично, — сказал Джек.
Лукас угодил ему.
— Давай еще одну.
— Сэр, — спросил Лукас, — что это я такое делаю?
— Кожуха, — сказал Джек. — А теперь сделай при мне еще один.
— Хорошо, сэр.
Лукас сделал еще один. Джек сказал, что этот тоже годится, и пошел по своим делам.
Прошло время. Лукас не мог сказать, сколько именно. Часов в цеху не было. Дневного света тоже. Он клал пластину на ремень, выравнивал ее, отправлял под колесо и проверял получившиеся отпечатки. Четыре поперек, шесть вдоль. Он попытался сразу класть пластину верхним краем как можно ближе к белой полоске, и теперь хватало легкого движения, чтобы пристроить ее ровно на место. Сначала он каждый раз надеялся, что отпечатки зубьев получатся идеальными, но по прошествии времени — нескольких часов, как ему показалось, — стал предвкушать огрехи: сглаженный уголок или легкий перекос, незаметный взгляду менее прилежному, чем его собственный. Но только одну пластину он посчитал испорченной, и то не наверняка. Один квадратик, показалось ему, отпечатался на ней не так глубоко, как остальные, но он не был в этом до конца уверен. И тем не менее он взял пластину и гордо отнес ее Уиллу на переплавку, после чего ощутил себя сильным и опытным.
Когда ему наконец надоело пытаться сразу пристраивать пластины по линии и стало безразлично, чего же он все-таки ищет в готовой детали — недостатков или их отсутствия, — он попытался думать о посторонних вещах. Он пытался думать о Кэтрин, о своих матери и отце. Проснулась ли мать? В себе ли она, способна ли готовить и препираться с отцом? Он попытался думать о Саймоне. Работа, однако, ему этого не позволяла. Работа требовала внимания. Он впал в состояние сонной одури, погруженности в одну-единственную задачу, когда мозг был занят только тем, чем ему надлежало быть занятым, и ни в коем случае ничем иным. Выровнял, зажал, потянул, снова потянул, проверил.
