В конце концов я решил: нужно все-таки выяснить, есть ли что-нибудь за этими дверьми. Я пренебрег возможными последствиями. Я пошел дальше по коридору, выбрал дверь и постучал. Подождал, направился к следующей и снова постучал. Проделал это шесть раз и подумал: еще одна дверь и все, – но на сей раз она отворилась, на пороге стоял мужчина в костюме, галстуке и чалме. Я смотрел на него, раздумывая, что сказать.
– Простите, не в ту дверь постучал.
Он посмотрел на меня сурово.
– А здесь все двери – не те.
Кабинет отца я не сразу нашел.
Еще когда родители были женаты, отец однажды назвал маму хабалкой. Может, и в шутку, но я решил посмотреть в словаре, что это значит. Грубая женщина, хамка. Пришлось искать, что значит “хамка”. Вздорная, ворчливая женщина, и еще один синоним, nag. От древнеанглийского слова, означавшего “землеройка”. Пришлось искать землеройку. Словарь отослал меня ко второму слову и его первому значению. Небольшое насекомоядное млекопитающее. Пришлось искать “насекомоядное”. В словаре было написано, это означает “питающийся насекомыми”: от латинского insectus – “насекомое” и vora – “питающийся”. Я стал искать “питающийся”.
Прошло года три-четыре, я тогда пытался читать длиннющий, серьезный европейский роман тридцатых годов – перевод с немецкого – и наткнулся на слово “хабалка”. И тут же перенесся во времена, когда родители жили вместе. Но попробовал представить эту совместную жизнь – мама плюс папа минус я – и не смог. Я ничего об этом не знал. Росс и Мэдлин наедине: о чем они говорили, как выглядели, какими людьми были? Я мог вообразить только отца – вокруг него все ходило ходуном. А мама сидела рядом, в этой же комнате, худенькая женщина в брюках и серой рубашке. Она спросила, как книга, – я только рукой махнул: безнадежно, мол. Одолеть этот роман было непросто – я продирался сквозь бурю грандиозных страстей, продирался сквозь мелкие буквы на потрепанных, отсыревших страницах в бумажном переплете. Мама посоветовала отложить книгу и вернуться к ней года через три. Но я хотел, я должен был прочесть ее тогда, даже если б понял, что в жизни не дочитаю. Мне нравились книги, которые могли доконать, которые помогали понять, что я – сын, читающий такие книги назло отцу. Я любил читать, сидя на нашем бетонном балкончике, откуда частично видно было возвышавшееся среди мостов и башен Манхэттена стеклянно-стальное кольцо – там работал отец.
Если Росс не сидел за столом, то стоял у окна. Но в этом кабинете окон не было.
– Что Артис? – спросил я.
– Обследуют. Потом ей дадут лекарства. Какое-то время она будет на них, так надо. “Под вялым кайфом”, как она это называет.
– Хорошо сказано.
“Под вялым кайфом”, – повторил отец. Ему тоже понравилось. Он был в одной рубашке, на носу – солнцезащитные очки с ностальгическим названием KGB, поляризационные, с фотохромными изогнутыми линзами.
– Мы с ней поговорили.
– Да, она мне сказала. Вы еще увидитесь, еще поговорите. Завтра.
– Ну да, между делом. В этом месте.
– А что место?
– Я ведь знаю о нем только с твоих слов. Я ехал сюда вслепую. Сначала машина с шофером, потом чартерный рейс из Бостона в Нью-Йорк.
– Сверхзвуковой самолет.
– В Нью-Йорке сели еще двое. И мы полетели в Лондон.
– Сослуживцы.
– Ничего мне не сказали. Насчет того, что меня интересовало.
– И вышли в Гатвике.
– А я думал, в Хитроу.
– В Гатвике.
– Там на борт поднялся какой-то человек, забрал мой паспорт, потом принес обратно, и мы полетели дальше. Я был один в салоне. Спал, кажется. Потом ел, опять спал, а потом мы сели. Пилота я так и не увидел. Подумал, что мы во Франкфурте. Опять пришел какой-то человек, взял у меня паспорт, принес обратно. Я посмотрел штемпель.
– Цюрих, – подсказал отец.
– Потом в самолет сели трое, мужчина и две женщины. Та, которая была постарше, мне улыбнулась. Я пытался расслышать, что они говорят.
– А говорили они на португальском.
Он явно получал удовольствие – развалился в кресле и говорил с самым серьезным видом, обращаясь к потолку.
– Они разговаривали, но ничего не ели. Я перекусил, а может, это потом было, в следующий перелет. Самолет сел, они сошли, а меня какой-то человек провел через летное поле и посадил в другой самолет. Лысый мужик, метра два ростом, в темном костюме, на шее цепь с большим серебряным медальоном.
– Ты был в Минске.
– В Минске.
– Это в Беларуси.
– Штампа в паспорт, по-моему, не поставили. А самолет был другой, не тот, что вначале.
– Чартерный, компания “Русджет”.
– Маленький и не такой удобный, пассажиров других не было. Беларусь, значит.
– Оттуда ты полетел на юго-восток.
– Спать хотелось, соображал плохо, устал как собака. Не помню, что было на следующем отрезке пути – останавливались мы или нет. И сколько вообще их было, этих отрезков. Я спал, мне что-то снилось, мерещилось…
– Что ты делал в Бостоне?
– Там моя девушка живет.
– Ты и твои девушки все время живете в разных городах. Почему?
– Чтобы больше ценить время.
– А здесь все совсем иначе.
– Да. Я уже понял. Здесь нет времени.
– Или оно так необъятно, что, кажется, даже течет по-другому.
– Вы прячетесь от него.
– Мы на него надеемся.
Теперь и я развалился в кресле. Хотелось курить. Я бросал дважды и теперь хотел снова начать и снова бросить. Пожизненный цикл – так мне это представлялось.
– Я могу задать вопрос или должен молча принимать все как есть? Хочу знать правила.
– Какой вопрос?
– Где мы?
Он медленно кивнул, обдумывая ответ. Потом рассмеялся.
– Ближайший относительно крупный город находится за границей, называется Бишкек. Столица Киргизии. Подальше Алма-Ата, она больше, это в Казахстане. Но Алма-Ата не столица. Была когда-то. А теперь столица Астана, там золотые небоскребы и прямо в торговом центре можно полежать на песчаном пляже, а потом поплавать в бассейне с искусственными волнами. Когда узнаешь, что тут как называется и как это произносить, то понемногу освоишься.
– Так долго я здесь не пробуду.
– И то верно. Правда, прогнозы врачей насчет Артис изменились. Все откладывается еще на сутки.
– Я думал, время определено с точностью до секунды.
– Тебе не обязательно оставаться. Она поймет.
– Я останусь. Останусь, конечно.
– Процесс контролируют самым тщательным образом, но организм порой заставляет вносить коррективы.
– Она умрет естественной смертью или ей помогут испустить последний вздох?
– Ты ведь понимаешь, что последним вздохом ничего не заканчивается. Понимаешь, что он лишь предваряет нечто большее, что будет продолжение.
– Уж очень деловой подход, по-моему.
– На самом деле очень человечный.
– Человечный.
– Быстро, без вреда и без боли.
– Без вреда, – повторил я.
– Необходимо, чтобы все происходило в полном соответствии с отлаженной методикой. Которая лучше всего подходит для ее организма, ее болезни. Артис может прожить еще несколько недель, но что в результате?
Он подался вперед, положил руки на стол.
– Почему здесь? – спросил я.
– Есть другие лаборатории, технологические центры – еще в двух странах. А здесь база, штаб-квартира.
– Но почему в этой пустыне? Почему не в Швейцарии? Не в пригороде Хьюстона?
– Нам это и нужно – быть подальше от всего. Здесь все условия. Надежные энергогенераторы, мощные механизированные системы. Взрывозащитные стены, укрепленные перекрытия. Структурное резервирование. Противопожарная защита. Патрулирование с земли и с воздуха. Усовершенствованная система киберзащиты. И так далее.
Структурное резервирование. Нравилось ему, как это звучит. Он отодвинул ящик стола и выставил бутылку ирландского виски. Указал на поднос с двумя стаканами, я пошел за ними. Вернувшись к столу, осмотрел стаканы – не осел ли на них проникший снаружи песок и каменная пыль.
– Где-то здесь в кабинетах сидят люди. Прячутся. Что они делают?
– Создают будущее. Новую концепцию будущего. Не похожую на другие.
– И непременно здесь.
– В здешних местах тысячи лет обитали кочевники. Чабаны пасли овец в чистом поле. Эту землю не трепала, не прессовала история. История здесь похоронена. Лет тридцать назад Артис работала на раскопках где-то к северо-востоку отсюда, рядом с Китаем. История похоронена в курганах. Мы вышли за рамки. Мы забываем все, что знали.
– Да здесь собственное имя забудешь.
Он поднял стакан и выпил. Виски тройной перегонки, редкий купаж, выпускается в весьма ограниченном количестве. В свое время отец все это мне подробно объяснил.
– А как насчет денег?
– Чьих?
– Твоих. Ты, разумеется, немало отвалил.
– Я всегда считал себя большим человеком. Моя работа, достижения, преданность делу… Потом я смог уделить время и другим вещам – искусству, я изучал концепции, традиции, инновации. Все это меня увлекло. И само произведение искусства, картина, висящая на стене… Потом я принялся за редкие книги. Часы, дни напролет проводил в библиотеках, в закрытых фондах, и не потому, что хотел сделать какое-нибудь приобретение.
