— Может, он уже пытался, — вставил один из министров.
Жозеф указал на одного из персонажей большой картины, молодую женщину, так сильно повернувшую голову к левому плечу, что ее лицо оказалось скрытым.
Он спросил:
— А это еще кто?
— Супруга Фердинанда.
— Почему же ее не видно?
— Дело в том, — ответил Лоренсо, — что, когда десять лет тому назад Гойя писал эту картину, было неизвестно, на какой принцессе женится молодой Фердинанд. Поэтому художник ограничился платьем и руками. Лицо должно было появиться позже.
— Он был прав, — сказал Жозеф. — На таком уровне женятся не на лицах.
Он отошел в сторону, вернулся обратно, пригляделся к технике письма, внимательно рассмотрел руки и яркие ткани. По его мнению, всё было исполнено надлежащим образом. И всё же, заметил Жозеф, этот художник не особенно щадит свои модели.
— Он изображает то, что видит, — ответил Лоренсо.
— Ничто не ускользает от его взгляда: ни бородавки, ни трещины на коже. Поглядите-ка на эти тупые глаза, на эти дряблые телеса. По-вашему, именно он должен писать мой парадный портрет? Тот, который все увидят? Копии которого будут разосланы повсюду?
— Ваше величество, — сказал один из министров, — поскольку вы теперь король Испании, мы подумали, что было бы естественно и правильно, если бы этот портрет написал испанский художник.
— А Гойя, по всеобщему мнению, лучший в Испании, — вставил Лоренсо.
— Он был штатным придворным художником?
— Да, государь.
— И вы полагаете, что он, то и дело писавший все эти портреты, согласился бы написать мой?
Министры, слегка озадаченные этим вопросом, не знали, что ответить. Они колебались, переглядываясь.
— Мне бы не хотелось самому приказывать ему это, — заявил Жозеф. — А то он еще изничтожит меня своими кистями в отместку.
— Предоставьте это мне, — предложил Лоренсо. — Я немного знаком с Гойей и знаю, что это за человек. По-моему, скоро я смогу вам сказать, что он согласен.
— За деньги?
— Конечно, за деньги. Ему постоянно их не хватает. Но также потому, что, я в этом уверен, ваше лицо его заинтересует.
— Мое лицо его заинтересует?
— Я в этом почти не сомневаюсь, — сказал Лоренсо.
— Заинтересует так же, как лица всех этих висящих здесь кретинов? Мне суждено пополнить его галерею моллюсков?
— Я не это имел в виду, государь. Простите. Просто я думаю, что для Гойи это шанс, единственная в своем роде возможность, и что лицо одного из Бонапартов могло бы его увлечь. С вашего позволения я могу его спросить и узнать, как он к этому относится.
— Да, именно так. А затем приходите и доложите.
Они продолжали обходить различные залы и увидели ряд картин Рубенса, Тьеполо, Джордано, одну Рафаэля, нескольких апостолов кисти Греко, показавшихся Жозефу странными, но привлекательными, а также средневековых итальянских художников, которые Жозеф лично приказал привезти из своего бывшего Неаполитанского королевства. Он долго стоял перед гигантским полотном «Отсечение головы святого Иоанна Крестителя» одного польского художника по фамилии Штробель и не мог отвести глаз от фигуры Саломеи.
Король также обратил внимание на другого фламандского художника, некоего Патинира, о котором он никогда прежде не слышал. Он отобрал несколько его работ, в основном не на религиозную тему, и попросил, чтобы их повесили в кабинете, в его личных покоях, пока музей еще не открыли.
Один из министров напомнил ему, что время идет, и их ждут важные неотложные дела.
— Вы полагаете, что живопись не является важным делом? — спросил у него Жозеф.
Министр ссутулился и отошел в сторону. Король Жозеф вернулся к творениям Гойи и еще раз придирчиво оглядел их, а затем пробормотал с легким вздохом:
— Если уж нельзя без этого обойтись…
Он сказал Лоренсо, что согласен позировать. Сколько раз? — спросил он. На этот вопрос Касамарес не мог ответить. Он сказал, что, иногда, надо полагать, художник сразу находит решение, но, по-видимому, с некоторыми лицами ему приходится помучиться.
Когда группа уже собиралась уходить, Лоренсо приблизился к королю и спросил, понизив голос, нельзя ли ему взять несколько дней отпуска.
— Зачем? — спросил Жозеф.
— Чтобы съездить в Мурсию и навестить моих близких. Я не видел их уже более двадцати лет.
— Договорились, — сказал король. — Но не задерживайтесь там долго и скорее возвращайтесь. Вы нужны мне здесь.
Перед тем как уехать из Мадрида, Лоренсо отправился к Гойе, чтобы сообщить ему о планах, связанных с королевским портретом. Его слова лишь отчасти были для художника новостью: ему уже об этом говорили. Гойя стал ломаться для вида и запросил крупную сумму. Он не особенно доверял этому новоявленному королю, прибывшему из Неаполя. Надежды Жозефа на царствование, которые Гойя обсуждал со своими друзьями, казались всем призрачными, тем паче что испанские атаки было по-прежнему трудно отражать.
Но, с другой стороны, в истории уже были известны примеры — скажем, у римских императоров или оттоманов — долговечных династий, происходивших от генерала-мятежника или премьер-министра-убийцы. В сущности, рассуждали испанцы, по-видимому, невольно поддаваясь влиянию французских идей, не лежит ли в основе любой монархии переворот, возглавляемый узурпатором? Кто бы мог предсказать в ту пору неминуемый крах французского орла? Наполеон властвовал над Европой от Атлантического океана до Вислы. Он посадил членов своей семьи на все свободные троны. Все ресурсы, все сведения и все решения проходили через него. Когда Бонапарт встречался с русским царем Александром, он обнимал его и называл братом. Царь тоже выражал Наполеону дружеское расположение и брал его за руку. Министры же древних монархий терпеливо ждали своего часа за дверью. Одна лишь Англия на протяжении восьми лет оказывала Бонапарту сопротивление. Она побеждала его на море, причем в каждом сражении. Но разве могла Англия в одиночку завоевать Европу?
Гойя воспользовался этим визитом, чтобы разузнать об Инес.
— У нее всё хорошо, — сказал ему Лоренсо, — я поместил ее в одно хорошее место, где друзья заботятся о ней. Меня уверяют, что ей уже лучше.
Каким образом, спросил его также художник, можно быть республиканцем, вдобавок убежденным республиканцем, и в то же время смиренно служить императору? Гойя задал этот вопрос с наигранным простодушием, как будто ему, глухому невежде, хотелось бы раскрыть некоторые секреты этого мира.
— Наполеон — император, правда, — ответил ему Лоренсо, повторяя свой заученный урок на другой лад. — Но, во-первых, этот император вышел из народа и избран народом. Он не захватил власть силой либо хитростью, путем измены или убийства. Французы сами призвали его на престол. Они избрали его подавляющим большинством голосов. К этому следует присовокупить тот факт, что он действует не только в интересах Франции. Наполеон воскресил Польшу и сейчас освобождает Испанию от трех столетий мучительной тирании. Везде, где бы он ни появлялся, народы встречают его с воодушевлением. В чем же его можно упрекнуть? Бонапарт, несомненно, является закономерным следствием, сыном революции, идеи которой он заимствовал, дабы возвести их в разряд универсальных законов. А ведь нет ничего, — продолжал Касамарес, возвращаясь к своей излюбленной навязчивой идее, — ничего важнее законов, законов, которые выдвинул народ и отстоял меч величайшего из воинов.
Гойя, понявший не более половины этой речи, несмотря на жестикуляцию переводчика и усиленную артикуляцию своего гостя, говорил: да, согласен, Наполеон пользуется популярностью или, по крайней мере, создает видимость таковой, но здесь-то, в Мадриде, как и, конечно, в других городах, прекрасно известно, что людям, которые рукоплескали ему в тот единственный день, когда он показался на публике, заплатили. А что, если он тоже тиран, тиран нового образца, маскирующийся под республиканца?
— Разумеется, я об этом думал, — ответил Лоренсо. — Я часто об этом думал и думаю до сих пор. Наполеон развелся, потом снова женился, он мечтает о сыне, хочет основать династию. То, что он — честолюбивый человек, ни у кого не вызывает сомнений. Но приходится выбирать: либо засохшая грязь прошлого в лице слабоумных монархов, передающих от отца к сыну слишком тяжелую для них корону, обременяющую пустые головы, всех этих безмозглых королей, забывающих в пути о своем народе, либо энергия перемен, веяние новых времен, распахнутых настежь времен, чреватых угрозой деспотизма, да, надо это признать, но временного деспотизма, от которого народ сможет освободиться, когда захочет, как он уже избавился от тиранов, передававших власть по наследству.
— Вот что важно, — говорил Касамарес, не забывая об осторожности, ибо они были не одни в комнате, и его слова могли дойти до окружения короля. — Важно, чтобы народ знал, что он силен, что он сильнее всех своих господ. А для того, чтобы в случае надобности он мог проявить и утвердить свою силу, ему необходимы законы, на которые невозможно махнуть рукой.
