С мечтой, равно как и с квартирой, пришлось расстаться и переехать в старенькое общежитие для строителей, где была одна уборная на восемь комнаток, кухня с проржавелой плитой и умывальником, из которого вечно сочилась вода. Срывалась с сопливого крана и громко барабанила по жестяной раковине, разносясь зловещим эхом по всему коридору.
Минул год. Ничего необычного в жизни Илюшиной не произошло. С утра до вечера: работа, магазин, простая еда и, как и положено, одиночество. Одна отрада — изредка, в выходные, выбирался дурачок во двор с мячом, за зарплату купленным (соседи по общежитию пальцем у виска крутили — ну, не идиот ли? — концы с концами едва сводит, а мячи покупает!), да играл с мальчишками. С теми, что помладше. Играл до исступления, поддавался, пропускал и доволен был, когда малыши радовались удачно забитому голу.
Однажды только беда приключилась. Один из мальцов с тяжелой ангиной в больницу загремел. Родители к нему вечером пришли в приемный покой, а Илюша уже там. С настольным хоккеем. Денег занял на работе (давали — знали, отдаст), купил, принес. А к малому не пускают. Спросили — вы кем ему приходитесь? Он возьми бы да соври — отец, а он, дурак, так и сказал — никто. А «никого» в палаты, как известно, не пускают. Родители такому факту удивились, конечно, несказанно, в смысле — факту появления с дорогостоящим подарком у палаты их чада совершенно незнакомого мужчины. И даже в милицию на всякий случай позвонили — дескать, может ли быть такое, чтобы взрослый человек имел благие намерения и чужими детьми до такой степени интересовался, чтобы к ним в больницу ходил с хоккеями?
Илюшу по звонку, конечно, приняли, как положено принимать в райотделах подобных фигурантов, однако, поскольку было совершенно невозможно доказать, что он мерзавец, выпустили. Но хоккей отняли. В дежурке вечерами бывает такая тоска, что изъятие орудия едва не совершенного тяжкого преступления пришлось весьма к месту.
За неделю пребывания на казенных харчах он помочился кровью с месяц и, хотя самочувствие было не очень, вышел на работу — есть-то на что-то все-таки нужно. Но в СМУ уже позвонили и сообщили, что каменщик Калугин ведет себя подозрительно, был замечен при неприятных обстоятельствах дружбы с малолетними, и хотя вменить ничего не получилось, осадок в душе сотрудников правоохранительных органов остался чрезмерный.
Получил Илюша расчет, вернул долг за хоккей и стал искать место для жизни, потому как его из общежития, хотя бы и неуютного, выселили. Общежитие, известно, ведомственное, а лицам без определенных занятий в ведомственных общежитиях делать совершенно нечего.
До весны дурачок жил в компрессорной близ СМУ. Сторож знал, что Илюша, хотя и дурак, но человек ответственный, а потому, если он будет всю работу делать, «то пущай живет».
Зима миновала, за ней проскользнула весна, и жизнь его стала понемногу налаживаться. От нечего делать стал ходить он на рыбалку и проводить у воды все дни. Рыба давала обед и ужин, никто не досаждал, никто не подозревал, и не было слышно этого сдавленного: «Смотри, дурачок идет…»
Мечта долго не возвращалась. Месяц. Ушла куда-то, забрела настолько далеко, что стоит только ей замаячить на горизонте, не явственно, а так, намеком, чаянием, как вдруг заноют отбитые старательными милиционерами почки, заноет под сердцем, и впереди опять — пустота…
Все произошло нечаянно. Неожиданно, как и все в Илюшиной жизни. Возвращался он как-то по трассе с садком, полным жерехов, как вдруг притормозила рядом машина, большая, как дом, и голос, чуть хриплый, бывалый, прогудел:
— Почем, браток?
«Так я, это…» — начал было он, собравшись уже сказать, что, если людям голодно, то какие уж тут могут быть деньги.
— Хватит?
И в открытое окошко увидел Илюша пятисотенную, какую аккуратно получал каждую неделю кладки кирпича на стройке.
Машина давно уехала, вместе с нею и садок, а он все стоял у обочины и с удивлением рассматривал купюру. И когда вернулся в компрессорную, вдруг все понял. И утром был уже на реке. А в обед, с сеткой, полной рыбы, на дороге.
К зиме на него ловили рыбу уже пятнадцать подрядчиков, а он имел с десяток договоров с магазинами и ресторанами.
Через год он имел в городе свой рыбный магазин. Через два — шесть по области, и называли его теперь Ильей Игнатьевичем.
Деньги шли к нему, как идут на магнит рассыпанные по полу иглы. Дело он держал крепко, воровать у себя не позволял, хотя никогда и не отказывал, если люди приходили в нужде. Дурачком его никто более не называл даже вполголоса. Только за спиной, на большом расстоянии, чтобы ветер ни слова не донес. «Повезло дураку», — сокрушались одни. Другие мудро замечали: «Дождался идиот своего часа. Навалилось. Теперь не упустит».
И Илюша не упускал. Большие дела требуют не столько большого ума — тем паче что откуда ему взяться-то, уму, сколько разящей хитрости — этого хватало. Он стал выдержаннее и проникновеннее. Соберется с кем дела делать, поговорит по душам, да и расскажет будущему партнеру какую правдивую историю из жизни своей в третьем лице. Расскажет, посмеется и выжидает, что ему скажут на это. Пойдет партнер на поводу, не разберется по существу, что к чему, скажет, мол — дурак он, знакомый ваш, вот тут и конец партнерству. Не любил Илья Калугин людей поверхностных, пустых, ненадежных. А задумается собеседник, промолвит: «Как тут судить можно — эту жизнь чужую почитай от начала до конца прожить нужно, чтобы поступок человека понять и рассудить», — считай, договор уже подписан. И редко когда дурачок ошибался. Вряд ли он тогда читал труды Миши Гринфельда, хотя мне известно, что в ту пору Михаил уже начинал зомбировать бизнес нейролингвистическим программированием, но действовал Илья-дурачок мастерски.
Два года назад он купил себе большой дом на Рублево-Успенском шоссе, взял жену с конкурса красоты, да беда вышла: не смогла она понести, как ни старалась. А он о ребенке думал, мечтал, как будет его на спине катать да в футбол во дворе дома играть. Вспоминал лица детворы в те годы, когда выходил из подъезда с новеньким мячом, и грезил о мальчугане, с которым теперь сможет играть до конца дней своих, не боясь того, что тот однажды дерзко рассмеется ему в лицо и назовет дурачком.
Я вот сейчас спрашиваю себя: «Для чего я живу?», понимая прекрасно, что вопрос риторичен, и думаю, имел ли когда Илья намерение кидануть конкурентов из «Рыб-столицы» или «Морпродуктов». Задвинуть тему, чтобы тем жилось несладко, прижать персонал, чтобы икал, а не петухов на экране расстреливал.
И больше склоняюсь к той мысли, что нет, не имел. Мне кажется, он знал, для чего живет.
«Краса России» оказалась на редкость бесплодной, и тем сильнее горе Илюшино было. Брось ее да уйди к другой, нормальной роженице — принесла бы ему целую футбольную команду, успевай только обеспечивать, — вот так и поговаривали за его спиной. Но не умел Илюша больно людям делать. Разве же виновна она, девочка эта, что не может ему сына родить?
Но он рук не опускал, возил молодую жену по докторам, по знахарям, и довозился до того, что однажды шепнул ему один добрый человек, что не в бесплодии дело, а в намерениях. Девочке этой фигуру портить, когда у нее на сотни тысяч контракты с журналами и косметическими фирмами… — ты что, Илья Игнатьевич, дурак, что ли, не понимаешь?
Не сказал ничего он жене, уехал на неделю в Ниццу, словно бы в командировку насчет рыбы — той дуре и такой отмаз прокатил бы за тему. А рыба Илью и не интересовала вовсе. Сидел он там на пляже и смотрел, как малыши-пузаны без плавочек от воды к мамам косолапят. Так и вернулся домой с ноющим сердцем, с болью не отходящей, с тоскою насевшей.
А через неделю он стоял на светофоре, ожидая, пока загорится зеленый, и смотрел, как воспитатели ведут через дорогу десяток детишек. Малыши в одинаковых, словно картонных, платьицах, шортиках и рубашках — не больно-то разоденешь малышей в детском доме. Засмотрелся Илюша и вдруг все понял. Как тогда, на дороге, с пятисотенной. Все оказалось столь просто… Еще проще, чем наловить рыбы. И бог с ней, с красавицей, даст он ей столько, сколько она и планировала изначально с дурачка взять… Да и пусть освободится от гнета семейного. А сам он воспитает мальчишку и без нее — к чему она, пустота бездушевная? Вырастит если не футболиста, то человека — точно. И не позволит голодать. И джинсов у пацана будет столько, сколько тот захочет. Господи, как он раньше не додумался до этого?.. Не к этому ли он шел, не об этом ли думал тогда, когда на мать отходящую смотрел и плакал?..
И увидел Илюша, как по встречной, не замечая красного, летит самосвал. Мчится и не думает тормозить.
А детишки — вот они, и половины дороги не перешли…
Десять холщовых рубашонок, накинутых поверх безгрешных душонок…
Выжал Илюша сцепление, ударил по педали газа. Вылетел из ряда навстречу грохочущему железу, схватился рукой за ручной тормоз и развернул свой «мерин» полукругом. Так, что в левом окошке ребятишки видны были, а в правом — радиатор «ЗИЛа». И фара его правая, круглая, пыльная, треснувшая наискосок…
