Хотя о чем с ним было говорить? Все равно он в этом ничего не понимал. И не знал, какая под ним машина. Новенькие шины были изношены так, что посредине покрышки протектор сохранился, а по краям совсем стерся. Даже шин не мог накачать как следует. Основную нагрузку принимали борта покрышки. Я мог поручиться: если бы заглянуть внутрь, стали бы видны черные полосы. О чем мне было говорить с человеком, который не умеет пользоваться манометром и поддерживать нужное давление. Да и не до этого мне сейчас было.
По крутой тропинке мы спустились к морю, загроможденному камнями, вошли в воду и поплыли, огибая скалы. При каждом выдохе я делал по два толчка ногами, и все равно Лена не отставала от меня, как тонкая стрелка, она скользила рядом.
Мы отплыли уже с полкилометра от берега. Я пронырнул под большой медузой с пучком щупалец, развевающихся, как рыжее пламя.
— Подожди, — сказал я Лене. — Ты слышишь? Чем это пахнет?
— Арбузом, — ответила Лена.
Лицо ее как-то удивительно похорошело и оживилось, словно омытое живой водой, оно стало таким, каким я запомнил его с первой нашей встречи на улице в Киеве, тысячу лет тому назад.
Я лег на спину, раскинул руки.
— Арбузом? Откуда здесь арбуз?
— Чистое море всегда так пахнет, — сказала Лена.
Я уже слышал когда-то этот запах, но не мог вспомнить, когда и знал только, что он был связан с чем-то очень хорошим, очень чистым и очень важным. Это был какой-то особый, счастливый запах. И сейчас мне было очень странно, что вот Николай там один и что он сказал «приговор окончательный и обжалованию не подлежит», слова, которые были записаны в приговоре его отца и в его, Николая, приговоре, а здесь была прекрасная, прозрачная и прохладная вода, морская вода, которая казалась продолжением собственного тела, потому что она была такой же, как кровь, и такой же, как слезы, и в ней не нужно было закрывать глаз, потому что она омывала и успокаивала глаза, и пахла она чем-то особым, чем-то самым лучшим из всего, что было в моей жизни.
Все это было так непонятно, что я как-то по-новому посмотрел на Лену, опустил голову под воду, вынырнул и решительно предложил:
— Хватит. Вернемся.
Толстая соседка встретила нас на пороге комнаты. Она поднесла палец к губам:
— Тихо. Он заснул.
— Пойдите погуляйте, — предложил Николай. — Я побуду один. Пусть Лена подышит воздухом.
— Я не хочу, — ответила Лена, лицо которой по-прежнему сохраняло это новое оживленное выражение, появившееся после купания в море.
— Ничего, ничего, погуляйте. Ты совсем без воздуха.
Мы вышли в сад. Не шевелился ни один листок. В саду было душно, трещали цикады, издали доносились женский смех и магнитофонная песня, которую исполнял жирный, сиплый и громкий голос в сопровождении гитары и ударника.
Лена как-то качнулась и особым движением прижалась ко мне. Я не могу объяснить, какое это движение… Она словно пыталась спрятаться во мне от всего этого страха, от всего этого ужаса, от всей этой смерти. Она была такой маленькой, такой худенькой, такой бедной, что хотелось взять ее на руки и брести по пыльной проселочной дороге, покачивая ее, как ребенка, — подальше от всего непоправимого, что здесь происходило.
Я остался в саду, а Лена вернулась в дом. Я долго сидел на своей продавленной раскладушке, тупо курил, обдувая невидимым в темноте дымом огонек сигареты, и еще никогда в жизни мне не было так плохо, как в эти минуты.
Днем, когда Лена должна была сделать Николаю укол, он вдруг сказал:
— Ты не уходи. Поможешь перевернуть меня.
Я понял, почему он не хотел, чтобы я при этом присутствовал. На него нельзя было смотреть. У него были ноги и тело, какие я видел на какой-то фотографии, а может быть, рисунке, где были изображены мертвые узники Освенцима. Особенно страшными стали ноги. Тонкие палочки с большими ступнями, не способные носить на себе человеческое тело.
Я перевернул его на живот. Я не глядел ни на него, ни на Лену. Я не плакал. Мне просто хотелось повеситься.
После укола Николаю стало легче. Лена вышла.
— Прежде мне казалось, — сказал Николай, глядя перед собой, — я умру — и ничего не будет. Не будет мира, и Лены, и друзей, и всего остального. А теперь… Жизнь сама по себе настолько непонятная и удивительная штука, что я думаю — вполне возможно, что существует и загробный мир. Но даже с точки зрения этого загробного мира… Просить об этом нельзя. Даже человеку, которого сегодня не станет. Даже у такого человека, как ты. И все-таки… Я вижу, как на тебя смотрит Ленка. Ты даже не знаешь, как ей плохо. Или знаешь?.. Ты не оставляй ее. Ты мне ничего не обещай, но, если сможешь, не оставляй ее.
Я вспомнил плакат по технике безопасности, который видел на заводе. Он был написан черной краской по серой жести. «Если ударит током — крикни: «Подскочи», — а руками не хватай».
Когда человека ударит током, его нельзя трогать руками. Нужно только крикнуть ему «подскочи», чтобы он оторвался от земли.
Я думал, что все мы — и доктор этот, и Лена, и я, и хозяйка этого дома — все время кричим Николаю «подскочи», а он не может. Он уже не может. А руками тут не схватишь. Не за что.
Он умер в субботу. Днем. После того как Лена сделала ему укол.
Мы не сразу поняли, что он умер. Лена поднесла к его губам зеркало — очевидно, она читала, что так делают, когда хотят определить: жив человек или умер. Зеркало не замутилось.
Но я все равно как-то не мог поверить, что его уже нет, и незаметно поднес к своим губам это же зеркало — маленькое, круглое, с картинкой на обороте: два целующихся котенка.
Я увидел, что и у меня зеркало нe замутилось.
А затем наступили хлопоты, унизительнее которых, наверное, не бывает ничего на свете. Плакала и билась в истерике толстая соседка. Хозяйка дома говорила, что она предупреждала Лену: нужно принимать меры, Николаю немного осталось, а вот теперь такая жара, а гроб не заказан, и с кладбищем не договорено, а сегодня суббота, и все учреждения закрыты. Не было дома врача, а он нужен был, чтобы выдать свидетельство о смерти.
Я трижды объездил всю Ялту. Один раз меня оштрафовали за то, что я проехал на красный свет, а второй раз пробили талон за проезд под запретительным знаком. Я не стал говорить, почему у меня такое настроение, мне это казалось унизительным — оправдываться смертью друга, я просто заплатил штраф и поехал дальше.
К восьми часам вечера я понял, что ничего не могу сделать. Я даже не мог достать льда. С отчаяния я решил отправиться в райком комсомола.
— Где райком комсомола? — прижав мотоцикл к кромке тротуара, спросил я у встречного парня.
— Не знаю, я не местный.
Все отвечали, что они не местные, казалось, в Ялте вообще не было туземного населения.
Наконец какой-то пожилой дяденька в соломенном бриле сказал:
— Как же, знаю. — Он засуетился и показал рукой в ту сторону, куда я ехал. — К райкому комсомола можно так… А можно и так… — Он показал в противоположную сторону.
Мне было не до шуток. Я лишь тупо сказал:
— Не может один райком находиться в двух противоположных концах.
Дяденька засуетился еще больше, сорвал свой бриль и замахал им на меня.
— Можно проехать вперед и повернуть направо. Или до угла назад и повернуть налево. Это близко.
Даже не сказав «спасибо», я крутанул регулятор газа.
В райкоме была только сторожиха или уборщица — не знаю. Она долго рассказывала мне, как найти квартиру секретаря по фамилии Потапенко. Я нашел эту квартиру. На пороге меня встретила девочка лет десяти, должно быть секретарская дочка, и сказала:
— Здравствуйте, заходите, заходите.
Она приняла меня за кого-то другого.
Я вошел в комнату, где за столом, повернутым так, чтобы всем был виден экран большого телевизора, сидело человек семь-восемь. На столе — тарелки, рюмки, бутылки с вином.
Я оглянулся на дверь. Мне хотелось сбежать. Но парень в белой майке, так заросший рыжими волосами, что они оттопыривали эту майку на груди, встал из-за стола и недовольно спросил:
— Вы ко мне?
— Не знаю, — ответил я. — Вы Потапенко?
— Я.
Я не знал, что сказать, и молча смотрел на экран телевизора. Там в решетчатом шаре мчались, пересекая друг другу дорогу, два мотоцикла — в телевизоре нельзя было разобрать, какой марки. Какой-то сборной. Передавали цирковую программу.
— Так что у вас?
— Понимаете… — ответил я. — Это, конечно, не ваше дело… Но просто…
— Хорошо, — сказал секретарь райкома. — Пройдем на балкон. Там поговорим.
Мы вышли на сплошь заросший настоящим виноградом балкон. Между листьями свисали большие синие грозди, покрытые матовым налетом.
— Как твоя фамилия? — спросил секретарь.
— Пузо, — сказал я. — Но дело не в этом… Секретарь хмыкнул и посмотрел на меня с интересом.
— А в чем же дело?
