— А в чем же дело?
Я рассказал. Секретарь райкома комсомола слушал меня недовольно и встревоженно.
— А он что, комсомолец? — спросил он о Николае.
— Нет, — сказал я. — Беспартийный.
— Ну это неважно, — решил секретарь. — Ладно, сейчас что-нибудь предпримем. Ты поезжай туда, в дом, а мы что-нибудь предпримем.
Я вернулся в Узкий переулок. Кто-то принес в комнату кипарисовых веток и цветов. Хозяйка дома сказала, что они уже обмыли Николая. Он лежал на кровати одетый, в сером костюме.
— У вас электрической бритвы нет? — спросила у меня хозяйка.
— Где-то тут она, — ответил я.
— Нужно бы побрить покойника.
Я промолчал. Я подумал, что это ни к чему. Да и не сумею я этого.
К десяти часам вечера приехали секретарь райкома комсомола и еще какие-то ребята, среди которых, как мне показалось, были и те, кто сидел у него за столом. Они сняли с грузовика гроб.
— Я не спросил, какой у него рост, — отозвав меня в сторону, сказал секретарь. — Взяли самый большой. Пришлось из дома вызывать начальника этой конторы. В общем, все в порядке. На кладбище тоже выделено место. Завтра похороним. Говоришь, хороший был парень? — спросил секретарь так, словно для недостаточно хорошего парня жалко было бы всех этих усилий.
— Нормальный, — ответил я.
Как я мог объяснить, каким был Николай. Вот уж вправду, как говорит моя мама: «Бог, як дає, то не мірить, а як бере, то не жаліє».[14]
С самого утра жара была такая, что просто дышать нечем. Я все-таки надел поверх рубашки свою черную кожаную куртку. Мне казалось, что не годится в одной рубашке сопровождать на кладбище мертвого друга.
Секретарь райкома Потапенко приехал на «Москвиче», но потом пересел вместе с нами в грузовик, куда поставили гроб.
Лена не плакала. Мне просто казалось, что она никого не видит. Она надела на свое платьице сверху такой серый плащ-пыльник, и его надувало ветром, когда мы, придерживаясь за борта, стояли в грузовике. У ребят, приехавших с секретарем райкома, были серьезные, грустные лица, и все-таки каждый из них непроизвольно поглядывал на часы — не потому, что они куда-то особенно спешили, а потому, что им хотелось, чтоб все это скорей кончилось. Мне тоже этого хотелось.
Мы опустили гроб в могилу, а затем стали бросать на крышку комья глины из кучи, которая лежала рядом с ямой. Странный обычай. И противный. Но мы бросали глину, а потом могилу засылали два кладбищенских работника.
— Я хочу сказать несколько слов, — строго поглядел на нас всех Потапенко. Он зачем-то подтянул узел галстука и продолжал, глядя за наши спины: — Умер наш товарищ, человек, который мог бы принести еще много пользы нашей Родине. Для тех, кто близко знал его, — это огромное горе, это великое несчастье. Но и для нас, людей, которые не встречались с ним, это тоже горе, это тоже потеря. Мы живем в такое время, когда наша советская наука делает гигантские шаги вперед, познает непознанное. И мы скоро обязательно получим в руки надежное средство борьбы с болезнью, от которой умер наш товарищ… — Он на секунду задумался, но так и не вспомнил фамилии. — И тогда такие несчастные случаи станут невозможными. Спи спокойно, дорогой товарищ!
Утирая затылок носовым платком, секретарь райкома комсомола подошел ко мне и решительно сказал:
— Это все. Жену вашего друга и вас отвезет домой моя машина. Шофер знает. До свидания.
Он пожал мне руку, подошел к Лене, сказал ей, что нужно крепиться, и ушел вместе со своими ребятами. Я так и не познакомился ни с одним из них.
Я хотел уехать в тот же день, но было еще много возни с вещами, которые нужно было сдать в багаж.
— Может, лучше тебе поездом? — спросил я у Лены. — Все-таки дорога…
— Нет, нет, — испугалась Лена. — Я с тобой. Пожалуйста.
— Ладно. Только надень какую-нибудь кофту и плащ.
— Хорошо, — согласилась Лена.
— И еще одно… Так уж у нас получилось… Я понимаю — не время сейчас об этом… Но я хочу, чтоб ты знала. Я тебя не оставлю, пока ты сама этого не захочешь. Об этом говорил со мной Николай. Перед смертью.
— Я знаю. Он и со мной говорил.
В глубине сада, у забора, я подкачал шины, подтянул болты. Вокруг гремели транзисторы. Где-то я слышал, что есть такое приспособление, небольшая коробочка: включаешь — и вокруг, в радиусе ста метров, все транзисторы перестают работать. Нужно бы узнать, как эта штука устроена, и самому смонтировать.
За штакетником с кем-то разговаривала соседская старуха.
— Похоронили, как собаку, — донеслось до меня.
«Почему, как собаку? — думал я. — Что оркестра не было? Венков? Какое это имеет значение?»
Я закончил работу. Поднял свою черную кожаную куртку, которую бросил на траву. Справа, на белом витом погончике, я увидел след коричневой краски — все, что осталось от друга. След отпечатался на погончике, когда мы грузили гроб на машину.
А действительно, какой во всем этом смысл? В этой жизни? Неужели только в том, что, как безумные мотоциклисты, мы мчимся к черной бездне со скоростью четыре тысячи пятьсот ударов сердца в час?
Я вел мотоцикл бережно, на обгон не шел, много глядел по сторонам. Даже притормаживал. Я впервые в жизни побывал в Крыму и ничего не успел тут рассмотреть.
Сейчас мне казалось, что я узнаю эти места — я видел их в кинофильмах, на каких-то открытках. Все было очень похоже и очень знакомо, только краски были другие — не такие яркие, более привычные. Впрочем, решетчатая ограда маленького кафе, возле которого мы остановились, чтоб напиться воды, была увита «крученым панычем», но цветы его были раза в три больше, чем у нас, и какого-то глубокого, не голубого и не синего, а особенного цвета, такого бархатистого оттенка, что я подумал: хорошо бы достать семян и попробовать вывести у нас на балконе. Я поговорил об этом с буфетчицей, но она сказала, что из этого ничего не получится, уже пробовали, и оказалось, что такие цветы растут только на юге. К тому же это не «крученый паныч», а ипомея.
Справа от шоссе по дороге в Симферополь я нашел по путеводителю и показал Лене горную гряду Демерджи, или, как ее еще называют, Екатерингоры. Вершина этой горы, как указывалось в путеводителе, похожа на бюст царицы Екатерины.
— Похоже? — спросил я у Лены.
— Нет, — ответила она и зябко передернула плечами.
«Давай, проходи спокойно!» — подал мне сигнал рукой водитель новенького, чистенького львовского автобуса, когда я шел на обгон. Хороший парень. С его высокого места лучший обзор. И вообще, сигнал рукой — это не то, что мигалки. Это вроде как за руку поздоровался.
А навстречу мне шел новенький «мерседес», раскрашенный абстрактными пятнами, обрамленными яркими цветами, как на женском платке. Это надо же.
За Симферополем в поле работали одни женщины — убирали какое-то растение вроде кукурузы. Я остановил мотоцикл у обочины и подошел к ним.
— Что за продукт у вас?
— Ворсовальная шишка, — ответила большеглазая серьезная девочка.
— А для чего эта шишка?
Никогда не предполагал, что детали машин можно выращивать в поле. Девочка, а потом к ней присоединилась еще какая-то тетка рассказали, что на ткацких фабриках есть ворсовальные машины, которые наводят ворс на шерстяные ткани. И главной деталью в машинах являются эти шишки, похожие на початки кукурузы, только поменьше. Раньше мы их покупали за границей, а теперь сами производим. На них такие крошечные эластичные крючочки. Их пытались заменить в машинах проволочными, но пока не получилось.
Они подарили нам с Леной на память пару таких ворсовальных шишек.
Мы уже давно миновали Крым, трасса Симферополь — Москва тянулась среди ровных хлебов, и вдруг недалеко от дороги я увидел небольшое озерцо, луг, а на лугу косил парень — ровными полукружиями взблескивала коса. И остро и странно вспомнилась мне песня, которую пела мама:
По-над лугом зелененьким,
По-над лугом зелененьким.
Брала вдова льон дрібненький.
Как я тогда подумал? Что вдова молодая, что она, может быть, такая, как Лена. И вот Лена в самом деле вдова. И едет за моей спиной на мотоцикле. И я действительно собираюсь на ней жениться, как этот Василий из песни. И моя мама тоже будет против. Она наверняка будет против. Уж ей-то Лена не придется по сердцу.
Вчарувала мужа свого,
Вчарувала мужа свого,
Причарує и сина мого,
звучал у меня в ушах голос мамы. И все-таки последними словами в этой песне были:
А я чарів не боюся,
А я чарів не боюся,
Та й на вдові оженюся.
Я все силился и не мог вспомнить: пела мама эти последние слова, которые словно предугадывали мое будущее, или не пела? Сейчас мне казалось, что не пела. И думалось, что не пела она этих слов именно потому, что не хотела, чтоб даже в песне сын не послушался своей матери и женился на вдове.
