От первого удара Топилин ушел, следующий пропустил. Увесистый правый джеб угодил ему под глаз, между скулой и носом. Мутно стало вокруг и зыбко. Потекла и у него юшка. Вытер тыльной стороной ладони. Ждал, что Антон бросится его добивать, готовился встретить правым прямым — но Антон не торопился.
— Вот я и спрашиваю, тебе что велено было делать? — говорил он, шумно переводя дыхание. — Велено было уладить по-людски. Так? А ты? Ты что, гнида, учудил? Я тебя спрашиваю! Вы простите, Анна Николаевна, — бросил Антон в сторону, не отрывая взгляда от Топилина. — У нас тут разговор. Скоро уже закончим.
Анна стояла у дома напротив — ровно, неподвижно. Губы дрожали. Губы наконец-то дрожали.
Антон поднялся с проезжей части на тротуар: там почище, подошвы не так скользят по грязи. Топилин последовал за ним. Встали удачно: за спиной у Антона стена. Нужно бить.
— Честно сказать, я так и знал, что ты тварь неблагодарная. Все эти годы. Так и знал. Весь такой правильный. И вроде бы свой. Но как будто в маске. Постоянно. Чувствовал тебя, гниду.
На этот раз Антон раскатал его как хотел. Удары сыпались со всех сторон, почти все достигли цели. Особенно удачно въехал в левый глаз. Ощущение такое, будто в глазницу вдавили что-то огромное, намного больше глаза. Яблоко антоновка — с колючим черешком и листьями.
Из последних сил потыкав друг другу в бока, разошлись на несколько шагов.
Топилин потряс головой, будто пытаясь исторгнуть из нее залетный фрукт.
Зрителей повысыпало в каждом окне.
Решающий удар пришелся Топилину по печени. «Печеночной котлеткой подавился», — сказал бы Иваныч укоризненно. Под кулаком Антона печень его съежилась, и Топилина сложило пополам.
Антон добавил упавшему Топилину носком по ребрам.
— С удовольствием раздавил бы гниду. Только ради вас, Анна Николаевна, не стану.
Шаги. Голоса зрителей.
Топилин перекатился на бок, обвел уцелевшим глазом переулок. Анны нигде не было. Вдруг услышал, как она прошла совсем рядом.
Нужно сказать ей… Что? Что сказать? Вылетело…
Приподнялся на локте. Анна поднималась на крыльцо. Опрокинулся, сплевывая налипшую грязь, на спину.
— Хозяин, а вещи куда?
— Куда, куда! Назад тащите! — крикнул Антон.
Зашелестели купюры.
— На, держи. Выгружай назад. Сами разберутся.
Топилин оторвал голову от холодного и мокрого — но тут же улегся обратно: все плыло, оглушительно схлопывалось.
— Башкой вертит. Ниче вроде. Целый.
— Это который? Тот самый?
— Ну.
— Так кто из них-то?
— А кто их поймет.
— Да этот же, этот.
Худощавая испитая баба крикнула выглядывавшей этажом выше Софочке:
— Слышь, подруга, так который из них-то?
— Вроде тот, что прилег, — ответила Софочка. — А там кто их знает. Может, оттого и повздорили. Тесно обоим-то.
Раздался многоголосый хохот.
— Вот так Анюта!
— Хваткая вдовушка!
— А ну закрыли рты, твари! — гаркнул Антон, и на переулок обрушилась тишина.
Она продержалась недолго. Вновь послышались осторожные смешки, кое-кто огрызнулся.
— Я кому сказал пасти закрыть! — взорвался Антон. — Кто тут самый болтливый? Ты, что ли? Ты? Кому тут язык в жопу затолкать? Спускайся сюда. Или мне подняться? Ты, овца, слышишь меня?
Поворачиваясь из стороны в сторону, он обращался то к одному, то к другому окну. В паузах Топилин слышал, как чавкают его подошвы.
— Сюда иди, если сказать хочешь! Бегом! Или я сам к тебе поднимусь! Что ты вякаешь? Мне подняться? Ты! Слышь ты, задохлик, что ты там лыбишься? Иди сюда. Спускайся, я сказал! Слышишь меня? Сюда иди. Или засунься поглубже, чтобы я тебя не видел! Каждого, — рычал Антон, — каждого, мрази, кто хоть словом эту женщину обидит, каждого дерьмо свое жрать заставлю. Досыта! Досыта наедитесь!
Окна опустели.
— С тобой позже договорим, — бросил Антон Топилину, проходя мимо.
И уехал, раскатисто газанув на прощание.
Топилин сел, посидел, дожидаясь, пока перестанет уползать тротуар. До конца так и не дождался, но приноровился, встал.
— Проиграл, — сообщил сам себе Топилин и неверным шагом двинулся к машине.
По дороге прихватил пластиковый мешок.
Нужно было поторапливаться. Из яблока в правом глазу вылупился еж. Ежик дремал, свернувшись в клубок, но в любой момент мог проснуться, распрямить залежавшееся тельце.
— Ну как-то так, — подытожил Топилин, забравшись на сиденье. — Глупо, конечно. И рожа разбита.
Под фиолетовым холмиком глаза вовсю орудовал проснувшийся еж, обустраивался в новеньком жилище. Тесновато, но если постараться: поднажать спинкой, поскрести лапками — можно устроиться чуть просторней… Главное, сообразил Топилин, не переводить здоровый глаз с одного предмета на другой слишком резко. Еж тогда пугается, топорщит иголки.
По дороге Топилин заглянул в «Просто аптеку». Простоаптекарше в том виде, в котором он перед ней предстал, Топилин не понравился. В ответ на его просьбу посоветовать что-нибудь для несчастного глазика она брезгливо послала его в поликлинику. И эта брезгует. Впрочем, как иначе? Брезгливость — норма жизни. Все брезгуют всеми. Любой посторонний вызывает брезгливость неодолимую, всепроникающую. Брезгливость пронизывает здесь всё — как магнитное поле. Брезгуют улыбаться, заговаривать, встречаться взглядом. Иметь что-то общее, одно на всех, — брезгуют больше всего. Смотришь на них: как брезгливо терпят они соседство себе подобных, как страдают от чужого суждения, брезгуя обосновать свое, как воспитывают собственных детей, как едут в набитых маршрутках, от попранной брезгливости зверея, как заходят в лифт, как сидят за соседними столиками в ресторанах, как водят машины, как они молчат, как спрашивают дорогу, как покупают, как продают, как требуют долива после отстоя пены, — и брезгуешь принимать их всерьез.
Эти? Шутишь… Да кто они такие?!
Купил просто бодяги. Единственное средство от синяков, которое сумел вспомнить.
Испачканную одежду снял в гараже. Разделся до трусов. Одежду отфутболил к летним покрышкам.
Прижимать примочку к глазу быстро наскучило. Сделал себе марлевую повязку, встал покурить к окну.
— «Вот пуля пролетела, и ага», — напел он, любуясь своим отражением.
«А еще бывает, — продолжил он тему, навеянную простоаптекаршей, — один из них звонит другому из них, и тот, другой из них, которому звонят, вдруг расплывается в счастливой улыбке, сладостно прижимает телефон к уху и громко, так, чтобы слышали все другие, которые вокруг, говорит: “Рад тебя слышать, брат! Как дела? Когда увидимся, брат?” Чудо! Аллилуйя! Другой, который в телефоне, умудрился сломить его брезгливость… Но телефонный припадок заканчивается, лицо гаснет, улыбка прячется за сдвигающиеся хитиновые чешуйки».
Антон проехал к своему дому. Заметив свет в окнах Топилина, издевательски посигналил.
— И тебе приятных выходных.
«Все эти годы чувствовал, что ты гнида в маске», — или как он сказал? Как бы там ни было в оригинале, «гнида в маске» — шедеврально.
Дальше, следовательно, будет — вша на аркане, ветер в кармане.
Антон сделает, как обещал: разберется до конца. Интересно, как именно? О фирме можно забыть, понятно. Долю свою продать не даст. Но наверняка будет что-то еще, контрольное в голову.
Да, не вышло ничего.
Чему тут удивляться?
Всю жизнь учил себя трусости. Думал — учится жить. Проще, Саша, как можно проще. Без нравственных причуд, без хотелок нереальных. Без возвышенных излишеств, от которых квелые души пучит, как слабый желудок от экзотических блюд. И вышел полный пшик. Ужасно вонючий. Несварение жизни, Саша. Чем лечить, непонятно.
Ладно, выяснили: жил вторым номером. Чужим пробавлялся.
Но какой был выбор, Саша? И когда был упущен, черт возьми? Где приключился подлог?
На виду лишь визит рэкетирской делегации. Но ведь смешно полагать, что — именно тогда. Что вчерашние пэтэушники унесли в бездонных карманах своих адидасовских курток настоящую жизнь, подкинув взамен туфту…
Эй! А ну положь, где взял!
Ерунда. Не было никакого подлога. Сам отдал Литвинову: держи, Антоха, верю в тебя, распоряжайся. Инвестировал — и угадал же. Угадал, дивиденды получил немалые. Так ведь цель такая и была: деньги и свобода. Не та площадная свобода, которой подманивали в стойла разбежавшееся стадо, — а реальная, подкрепленная твердой валютой.
Допустим, согласился бы отстегивать прыщавым быкам из «Якоря»… не побежал бы к Антону… попросту не нашел бы его, не встретил возле «Версаля» — и что? Здравствуй, моя настоящая жизнь! Все пошло бы иначе: суетись, буржуйчик, плати быкам, не забывай ментов… ищи общий язык, ищи, адаптируйся. А там одну крышу сменит другая, потом этих перестреляют, тех пересажают… налоговая полиция, вместо быков — маски-шоу… и это в лучшем случае, если успел подняться… если не успел — точка. Большая жирная точка. Двери захлопнулись. Стой, не дергайся. Ковыряйся за грошовую прибыль, пополняй местный бюджет — и завидуй тем, кто умело его приходует. Шансы вырваться своими силами из мелких лавочников, по всему судя, были мизерны.
