Оказалось, Абигайл поет, берет уроки пения. Но таланта у нее нет, заявила она. И голос слабый. — Может быть, она им споет? — Нет, нет, голос у нее слабый, дыхание не поставлено, из-за этого она сама себе противна. — Но может быть, она все-таки споет? Пожалуйста! Им будет так приятно ее послушать!
Абигайл смущенно смеется. Нет, право, она не может. Не может.
Но так важно было бы ее послушать, настаивал Скотт. Абигайл ухитрилась его отвлечь, поговорили о северных лесах, Скотт дал ей книгу «Большие озера от доисторических времен до наших дней» — пускай почитает, а если понравится, пусть оставит себе. Это была одна из множества старых, потрепанных книг, которые издавна держал здесь дядюшка Скотта. Потом опять говорили о погоде, и Абигайл еще раз поблагодарила за приглашение на сегодняшний ужин, и Скотт снова искусно навел разговор на ее пение — может быть, она хоть что-нибудь споет? Пожалуйста!
И она запела. И это была полнейшая неожиданность — она пела не какую-нибудь популярную песенку, даже не романс, а стихи Гёльдерлина, положенные на музыку одним ее приятелем. Пела по-немецки, и голос у нее оказался глубокий, сильный, хватающий за душу, не детский, не девичий, но голос зрелой женщины. Эллен и Скотт переглянулись, пораженные. Она провела их своей робостью и застигла врасплох, они совсем не готовы были к такому глубокому звучанию, к таинственной силе непонятных, но неодолимо завораживающих слов:
Grobers wolltest auch du, aber die Liebe zwingt
All uns nieder, das Leid beuget gewaltiger,
Doch es kehret umsonst nicht
Unser Bogen, woher er kommt!
Aufwärts oder hinab…[24]
Когда она кончила, оба минуту молчали; потом Скотт зааплодировал, Эллен застенчиво присоединилась. Девушка отбросила с лица прядь волос и как-то странно, нехотя усмехнулась — похоже, ни песня, ни их восторг не доставили ей удовольствия.
— Изумительно, — сказал Скотт, глядя на нее во все глаза. — Никогда бы не подумал… Да, изумительно. И прекрасно.
Абигайл пожала плечами.
— Спасибо. Вы очень любезны. Эти стихи положил на музыку мой друг, близкий друг, когда-то этот человек был мне очень близким другом… В этой песне для меня заключен особый смысл, и я не стала бы ее петь, но это лучшее, что я знаю, я ее чувствую как ничто другое.
— А что означают слова? Мы с Эллен не знаем немецкого.
Но Абигайл отвернулась, ей пора уходить. Вопрос Скотта она пропустила мимо ушей. Он вскочил, отодвинул ее стул, засуетился вокруг нее.
— Так мило, что вы нас навестили… у вас незабываемый голос, правда, Эллен? Такая красота… такая сила… не следует себя недооценивать, скромность не всегда уместна… Подождите, я надену свитер. Нельзя же вам возвращаться одной.
— Мне недалеко. И кругом нет ни души.
— Нет, почему вы так рано уходите? Час еще не поздний.
Но она уже принялась будить собаку, затеребила, заставляя подняться.
— Рэнди — вот мой защитник, другого мне не надо, правда, Рэнди? Ну же! Проснись!
— Но ведь еще не поздно, правда, Эллен? Скажи Абигайл, зачем она уходит так рано…
Эллен заставила себя заговорить. Она все еще заворожена была голосом девушки и таинственной властью незнакомых стихов, хотя поняла лишь немногие немецкие слова; внезапное оживление, голос мужа и поднявшаяся суета разрушили чары.
— Что?.. Да, рано, конечно, рано… может быть, посидите немного? Хотите еще кофе?
Однако вечеру настал конец; девушке явно не терпелось уйти. Она натянула теплую куртку, обмотала вокруг шеи шарф, сложила вязаную шапочку и, вместо того чтобы надеть, сунула в карман. Скотт, что-то бормоча себе под нос, доставал из стенного шкафа свитер.
— Мне правда пора, — сказала Абигайл, понемногу отступая к двери. — Большое вам спасибо. Вы очень добры, что пригласили меня…
— Надеюсь, мы скоро опять вас увидим, — вежливо промолвила Эллен. — Долго вы еще здесь пробудете?
— Я и сама дойду, — сказала девушка Скотту. Ослепительно улыбнулась, показав милые зубки. — Право же. Со мной Рэнди, другого защитника мне не нужно. И ведь кругом никого нет, сейчас только мы с вами тут живем…
— Не глупите, Абигайл, — прервал Скотт. — Не допущу я, чтобы вы шли полмили в такой темноте, даже с вашей несравненной борзой. Ты согласна, Эллен?.. Ну конечно.
Да, Эллен согласна. Она поднялась, стала на пороге и, скрестив руки на груди, провожала их взглядом. Девушка, Скотт, с ними неспешной рысцой — собака; и таинственная песня, такая простая, неприхотливая мелодия, четкая цепочка слов. Что же это значит? Что они все значат? Эллен оцепенела, будто иссякли, отняты живые силы души. Не равнодушие, но оцепенелость, потрясение. Так ошеломил голос этой девушки, прекрасный, покоряющий…
Она следила за уходящими, пока все трое не скрылись из виду, и потом еще постояла в дверях, вперив неподвижный взгляд в озеро, в неровную кромку льда и плотную стену деревьев на другом берегу. И спрашивала себя, долго ли ждать, пока вернется муж.
Она научилась быть ему сиделкой и нянькой много месяцев назад. Научилась не плакать при нем, не показывать, что выбилась из сил. Лгала она ему? Да, пожалуй, но лишь изредка. И никогда — о серьезном. Лгала о себе, о том, что чувствует сама, но не о том, что касалось его.
Долгий путь прошла она за ним по нескончаемым коридорам с давяще низкими потолками и стенами без окон.
Она звала его по имени, уверяла, что он не умрет, приводила данные статистики, вкратце пересказывала истории болезни, повторяла суждения врачей — и ясный, тихий голос ее отдавался пугающим эхом. Безликие санитары в белом везли умирающего на каталке, а она шла рядом, и шептала его имя, и сдерживалась — только бы не закричать. Стены были выложены стерильным кафелем, тяжело ходили взад-вперед на шарнирах двери, лестницы вели то вглубь, в подземелья, то наверх, в темноту, куда не достигал взгляд. И тишина, только и слышны ее подавленные всхлипыванья да скрипят колеса каталки. Быть может, он уже умирает — лежит недвижимый на каталке под тонкой белой простыней.
Там были огромные гудящие машины. Были немигающие лампы. Прозрачные трубки питали его, вползая в ноздри, обведенные каймою подсохшей крови, и в вену в сгибе левой руки. Он стонал, чуть шевелился, трудно, с хрипом дышал. Он не умер. Она бодрствовала над ним, мысли ее оставались на диво ясны, и совсем не было страха. Ее потрясло, до чего исхудали его руки и ноги, и мертвенная бледность плоти, и лицо — кожа да кости. Но она выдержала и это. Выбора не было. Она научилась ходить за ним как нянька — обмокнув губку в теплую воду, в душистую мыльную пену, обтирать его тело и подавать судно, а позже — отводить в уборную и поддерживать, чтобы он не ушибся.
Она была с ним неотступно. И когда оказывалась в другой комнате или выходила из дому, все равно она была с ним, непрестанно им поглощенная, и ее мысли обволакивали его. Он не умер. Он не умрет. Она читала ему вслух, принесла в его комнату проигрыватель и, приглушив звук, ставила пластинки. Она отсчитывала для него таблетки; приносила на подносе еду; помогала делать лечебную гимнастику. Позже он скажет, что обязан ей жизнью. Она всегда любила его, а теперь любит больше чем когда-либо. Она не говорила о своей любви, не говорил и он. Но ясно было — побывав на грани смерти, они очень любят друг друга.
— Прошло уже полтора года, — ровным, тусклым голосом сказал однажды Скотт. — Я не умру, правда?
— Конечно нет.
— Но буду ли я жить?..
И откинулся на подушки, всматриваясь в лицо жены. Перед нею был тот, за кого она когда-то вышла замуж, — и все же незнакомец, никогда она этого человека не встречала. Ее муж умер, и в теле его поселился кто-то другой… Да нет же, что за нелепая мысль. Она все равно его любит. Под его жестким взглядом на глаза ее навернулись слезы.
— Почему ты меня ненавидишь? — прошептала она.
— Ты слишком много знаешь, — сказал Скотт.
Тот день начался, как предыдущие, хмурым, холодным рассветом. Но вскоре после девяти проглянуло солнце, а еще примерно через час стало капать с карнизов, и родилось предчувствие перемены, таяния, оттепели — несмотря на то, что было еще холодно и дул северо-восточный ветер, такой сильный, что посреди озера замелькали белые гребешки. Скотт отбросил книгу, которую безуспешно пытался читать, взял было вчерашнюю газету, почти тотчас отбросил и ее.
— У меня поражен мозг, — сказал он. — Отказывает мозг. Я не могу больше сосредоточиться на словах.
Он сгорбился в кожаном кресле напротив окна, выходящего на озеро, а Эллен в соседней спальне перебирала стопку старых книг и журналов и хоть ясно расслышала, что он сказал, но притворилась, будто не слыхала.
— Эллен? Пожалуй, я немного пройдусь.
— Что?
— Пожалуй, я немного пройдусь.
Ему незачем было спрашиваться у нее, точно ребенку у матери, но такой со времен его болезни у них установился странный обычай. Иногда он заявлял о таком своем намерении с усмешкой, словно понимал, что делает, понимал — предупреждать жену необязательно, а почему-то все-таки приходится, вот и берет досада. Эллен что-то пробормотала в ответ.
